настроениях. Однако, неожиданно встречаются и своего рода гримасы… Происходят сценки, которые можно было бы назвать забавными, если бы по существу они не были весьма печальными.

Например, в одном баре собралось несколько человек: эмигрантов и их, новых «оттуда». Вначале все шло хорошо… И вдруг восторженно говорит кто-то из «наших», зарубежных:

– А все-таки Сталин гениальный человек! Сколько он сделал для величия России!

– Что? Гениальный? – удивился бывший советский. – А в чем его гений, позвольте спросить?

– Вы сами знаете… Как он развил в России культуру, промышленность, технику! Как поднял сознательность масс! Что ни говорите, а его сравнить можно только с Петром Великим. Тот тоже действовал жестоко, но зато каких результатов достиг!

Бывший «красный» горько усмехнулся и с сожалением посмотрел на своего собеседника, бывшего «белого».

– Действительно… Петр Великий! – пренебрежительно проговорил он. – Нашли с кем сравнивать. Петр Великий создал величие Империи, вдунул в нее живой дух, вызвал к жизни творческие силы народа, привел страну к благоденствию… А Сталин? Все задавил, дух погасил, все силы народа истощил на подготовку мировой революции… И сейчас вся страна опустошена, горы трупов, разоренное голодное население…

Спор продолжался долго. И жутко было видеть, как «красный» защищал белую идеологию, «белый» – идеологию красную.

* * *

– Ну, а как вы себя чувствуете во Франции? – спросили в одном доме молодого солдата из крестьян.

– Да как… Будто хорошо, но не очень.

– Отчего не очень? Народ ведь здесь добродушный и женщины интересны.

– Оно верно, народ добродушный. И что до женщин, тоже ничего. Жаль, ноги у них очень тоненькие, и в груди никакого обхвата. Но что плохо тут, то язык. В Польше я был, понимал, что говорят; в Сербии был, понимал. В Германии кой каким шпрехенам успел научиться. Ну, а здесь беда, ни одного слова уловить невозможно. Непонятная страна!

А, между тем, наши солдаты уже начинают пользоваться расположеньем местного населения. Не знаю, для того ли, чтобы оказать нам приятное, или это искренно, но многие простые француженки – лавочницы, булочницы, девицы из рабочих кварталов – отзываются о нас очень благосклонно и говорят, что все они «тре жантий»[503].

Раньше, когда были здесь итальянцы, пожилые женщины – матери, бабушки, – долго их бойкотировали[504], не позволяли молодежи знакомиться с ними. Только после длительного наблюдения за этими оккупантами они смягчились и переменили гнев на милость.

– Бедненькие!.. – со вздохом говорили старушки. – Ведь итальянцы тоже люди. Чем они виноваты, что завоевали нас?

Ну, а знакомства с нашими, русскими, старухи разрешили молодым людям сразу. И, конечно, этому способствовала та хорошая репутация, которую приобрели здесь русские эмигранты, в массе своей народ работящий и честный.

Только политически старушки эти никак не могут разобраться, кто же, в конце концов, воюет, кто на чьей стороне? И, наверно, между собою тоже говоря про Россию:

– Непонятная страна!

«Парижский вестник», Париж, 25 марта 1944, № 92, с. 6.

Кошмар наяву

Здесь, во Франции, получено немало писем от русских эмигрантов, поверивших советскому всепрощению и вернувшихся на родину.

Среди этих возвращенцев, конечно, находились всякие элементы.

Были и заядлые большевизаны, которым давно хотелось приобщиться к строительству нового рая, но которых в этот рай не пускали старые белые грехи.

Были и просто опустившиеся люди, которых тянуло к советской «очищенной», с белой головкой, к малосольному огурчику под водку.

Были и субъекты, думавшие на возвращении сделать карьеру, помогавшие чекистам ловить в Европе советских граждан среди Ди-Пи[505].

Были, наконец, и вполне приличные люди, наивно-доверчивые, со слабыми критическими способностями, искренно поверившие в эволюцию Кремля. Этим беднягам победоносное шествие Красной армии во время войны так ударило в голову, что произвело нечто вроде сотрясения мозга. Ни уговоры родителей и друзей, ни аргументы доброжелателей не помогали.

– Хочу жить среди своего народа, – решительно заявлял один.

– Довольно бесправного положения в Европе! – восклицает другой.

– Хочу умереть на родине, – мечтательно, но твердо отвечал третий.

Что было делать с ними? Доказывать нежелающим слушать, что теперь, через тридцать лет, на новой советской планете едва ли они встретят «свой» народ? Что бесправное положение в Европе – величайший юридический дар сравнительно с правами граждан СССР? Что умереть на родине все же хуже, чем жить на чужбине?

Очевидно, если Бог захочет за что-нибудь покарать эмигранта, Он отнимает у него нансеновский паспорт, отправляет в СССР… И вот несчастные люди поехали.

Но некоторые из них уезжали, все-таки не совсем с легкой душой. Уговоры родных и друзей ослабляли их уверенность в полной разумности путешествия. И потому нередко подобные возвращенцы сговаривались с остающимися: написать им «оттуда» всю правду о новой жизни на родине. А чтобы правда свободно миновала цензуру, заранее вырабатывался условный язык, достойный Эзопа.

* * *

Вот несколько характерных примеров из такой переписки с друзьями. Случаи, рассказанные мне лицами, непосредственно получившими письма «оттуда».

Одна возвращенка условилась со своими знакомыми: «если я напишу вам красными чернилами, не верьте ни одному слову: это значит, что все надо понимать наоборот. Если же напишу черными – верьте всему».

И через два месяца знакомые получают из СССР послание, написанное черными чернилами:

«… Мы устроились в Киеве превосходно… Муж сразу получил место инженера на заводе… квартира у нас прекрасная, в три комнаты, светлая, сухая. Я занимаюсь хозяйством, хожу за покупками. Дешевизна удивительная, обилие продуктов поражает после жизни во Франции. У нас все есть, все без карточек: хлеб, мясо, масло, яйца, овощи, макароны… И единственное, чего я не смогла здесь достать, это – красных чернил».

А другая семья возвращенцев условились со своими оставшимися друзьями так: если им удастся устроится на родине действительно хорошо, они сообщат, что получили квартиру на первом этаже. Если не очень хорошо – на втором. Если очень плохо – на четвертом…

И в полученном через несколько месяцев письме, после всевозможных восторгов, говориться:

«В общем, все прекрасно, все чудесно. И только одно немного неудобно: поселились мы слишком высоко: на шестом этаже».

А одна дама, попавшая в Одессу, зовет свою приятельницу, которая тоже не прочь была бы уехать, но которой жутко везти в дальнюю дорогу двухлетнюю дочь Наташу:

«Дорогая моя, обязательно приезжайте: здесь все чудесно. Не переменяйте решения. Как только Наташа выйдет замуж, сейчас же забирайте ее вместе с мужем и в путь дорогу. Жду с нетерпением».

И еще мне рассказывали… Один инженер-возвращенец перед отъездом распродал квартирную обстановку, взял из сберегательной кассы свои сбережения, накупил одежды, обуви, белья, поехал… А потом от него письмо:

«Устроили меня по моей специальности в Астрахани: смотрю за лошадьми, работа хорошая, не трудная. Жилплощадь просторная, там же, где лошади, так что на службу не нужно далеко ездить, терять время. А что касается заработка, то он очень приличный. Главная моя задача теперь – одеться, как следует, купить костюм,