огромный скворечник если не для плоских, то, по крайней мере, для геометрических скворцов, с застеклёнными деревянными рамами на петлях, вся рабочая площадь распростёрта отвесно вниз от букв «Мосгорсправка», сообщалось: «Шерифам, слугам, казакам, инопланетянам, путешественникам во времени и всем, всем, всем… Внимание!!! Проводится набор актёров на художественную кинокартину. Если вы небольшой круглый человечек неопределённого возраста…», отвлёкся на объявление рядом: «Внимание! Здесь проводятся соревнования по метанию гранаты на дальность и в окно. Начало в 2 ч. дня. 14 октября». Рядом: «Министерство торговли СССР. Главхолод. Мороженое — это молоко, сливки и сахар. Покупайте мороженое». Он пришёл в себя около лотка Мосминводторга, фиксируя чувства со страшной скоростью. Его поразило отнюдь не обесценивание, ну его, к прочим твёрдым позициям, но вот то, что он вчера смотрел на своё отражение в воде в глубине эмалированного таза и не мог определить возраст…

Какой-то человек в картузе и ватнике тащил через вокзал упиравшуюся свинью на верёвке; стараясь переходить от одного к другому по возможности логично, он боялся свободно смотреть по сторонам, отводил глаза медленно, больше надеясь, что в освободившееся поле само попадёт нечто, позволяющее за себя зацепиться и перескочить хотя бы обратно на скворечник. В обозримую неопределённую фигуру попал толстый провод, это уже что-то, непрерывный довольно долго объект, перемещать взгляд вдоль которого весьма закономерно; он привёл к массивному аппарату на трёхногой сдвоенного образца опоре, с двумя круглыми кофрами наверху, его тащил, обхватив руками, молодой парень в спецовке.

Когда он случайно узнал, что эту симпатичную девушку зовут Муза Крепкогорская — Муза! — заорал кто-то из дальнего конца павильона, потом в рупор из ладоней — товарищ Крепкогорская! — то, сам от себя этого не ожидая, стушевался, проглотил окончание фразы — «зависиуст» и просто отошёл в сторону, долго отходил.

Это не выглядело очевидным, но в некоторых конкретных местах павильона командовал высокий молодой человек в толстоватых очках, уже беспримесно советских, да и глупо было бы ждать от него приверженности пенсне, он и родился-то, скорее всего, уже в новом мире. Держась подальше от Музы, он, однако, кружил по жужжавшему голосами и кипевшему жизнью помещению, в котором, ясное дело, свершались не одни только прослушивания или одни, но в тысячу кинокартин сразу, что вполне вписывалось в его интроспекцию, он обожал теоретизирование во имя чего угодно, но только не установления истины. Если слышал полезное, обязательно задерживался, находя такую позу и модель, чтобы казаться необходимым здесь и сейчас, вот-вот начать излагать своё дело или завоёвывать уважение.

— Был просмотр в Обкоме, — рассказывал один грузный человек в шерстяном пиджаке другому, практически лысому, в шарфе, — вроде, прошло нормально, на мне уже пот начал высыхать, как встаёт какой-то мужик и говорит, я, говорит, директор таксомоторного парка номер 12, коллектив под моим руководством выполнил план по ГСМ на 103 процента, а по экономии ветоши вообще на 106. Благодарность от ЦК профсоюза нефтяников, благодарность от директора Ивановского меланжевого, и я в лице своего коллектива категорически возражаю, что герой картины — таксист! Это поклёп, эта… инсинуация!

— Так и сказал? Инсинуация? — усмехнулся лысый.

— Так и сказал, — невозмутимо продолжал рассказчик. — Наши, говорит, шофёры не могут заниматься предательством Родины, они с утра до вечера верно обслуживают советский народ. Я ему говорю, это у нас-то таксисты образец для подражания? Я от Ленинградского вокзала ехал до Пушкинской пощади, у меня было 56 копеек, так на 55-й копейке он выключил мотор и потребовал, чтобы я выметался. Тут Капитонов говорит, картина сомнительная, мы её так сразу одобрить не можем, тут думать надо, я лично только о ней и буду думать. Но если прав, так прав, таксисты у нас работают отвратительно, жалоб на них полно. Какой у вас таксомоторный парк, двенадцатый? Поставить этот парк на бюро Обкома. Ну, выходим мы все с просмотра, директор этот идёт как в воду опущенный, а рядом второй секретарь, нормальный мужик, говорит ему, Алексей Петрович, ну какого хуя ты полез, теперь же снимут тебя. И я добавляю, да, Алексей Петрович, какого хуя ты полез, что ты, блядь, вообще в кино понимаешь? А он такой, да, оплошал, мне же и картина понравилась, но решил перед пенсией напомнить о себе, орден хотел. А теперь выходит, что только такие долбоёбы и посмотрят… из-за таких долбоёбов.

— Так… с… ну мы готовы, начинайте.

— Начинать что, простите?

— Ну как же, вы же, надо думать, понимали, куда идёте. Читайте роль.

— А можно не роль?

— Хм, а что же тогда?

— Просто стихи, без прямой речи. Хотя, впрочем…

— Ну давайте стихи без прямой речи.

— Да нет, стихи тут будут неуместны.

— Да, уместнее роль или, не знаю, хотя бы соответствующая проза Короленко… Ну читайте уже что-нибудь.

— Я бы мог, но боюсь вам наскучить.

— Чёрт подери, читайте уже, не наскучите вы нам, разве что только доведёте до ручки.

— И этого бы не хотелось.

— Да читайте вы уже, читайте. Вы вообще читать собираетесь?

— Ручаетесь, что не наскучу? Что не возненавидите меня?

— Ручаюсь, я вас даже полюблю, если вы прочтёте и мы, наконец, сможем исполнить своё предназначение сегодня.

— И решить, гожусь ли я в кинокартину?

— Да, да, да, чёрт подери, да!

— Ладно, так легче. В общем, тогда я приступаю… ну так вот.

Свет поступал словно с вето купюр,

Но в этом виновен был abat-jour.

Я не могла успокоиться, нет,

«Иди поставь чайник», — был мне ответ.

«Неужто забыт предыдущий урок»?

«Ты ж ma poupée [295], мой социальный порок».

Уходи.

Есть ли спасение в мире, где власть

Меньше, чем стимул, и больше, чем страсть?

Косность её поди обличи,

Несправедливость поди исключи,

Личности право поди докажи…

Где я?

У Мамонова что там, опять кутежи?

Я же, кажется, думал, их разогнать,

Я же, кажется, чаял, не увядать,

Я же, вроде, придумал отличный план,

Я же, вроде, всегда держал шире карман.

Я же, по-моему, в корпус их всех зачислял,

Я же раньше, по-моему, страху на них нагонял…

Нисколько.

И вновь одна я в этой мрачной башне,

Которая зовётся нашим с мужем домом,

Гнездом семейным. За окнами дожди,

Стекают по стёклам — экранам прехрупким,

И милый с друзьями уходит по переулку вдаль,

Создавать капитализм, пользоваться его благами,

Уничтожать капитализм и буржуазную культуру с ним вместе.

Уходит, чтобы в следующий раз мы встретились не наедине,

Но не мужи и братья будут стоять вокруг, желая нам только добра,

Но и не призраки прошлых отважных, отдавая дань уважения,

Которых убеждали не делать невозможное,