много приходилось забывать, наблюдая поглощающие свет бурые поверхности, однажды напитывающиеся им и сияющие мгновение-другое всем тем, что восхищает отдельно взятого наблюдателя.

Не той закалки был Л.К., чтобы в случае чего бежать обращаться к книгам. Его имманентный шарьяж ностальгических воспоминаний иногда, разумеется, расправлялся, но никогда надолго, всегда возвращаясь и мучая окружающих, иногда и его самого. Образовавшийся как раз в те годы, он давно стал неотъемлемой частью сыщика, поток мира или, как он это воспринимал, поток дурно пахнущих антецедентов находил своим руслом всегда не то, что он хотел видеть, покинув стены гимназии; он сам не знал, что это за цепочки тавтологий, за наречия, за непротиворечивые объекты, да пусть хоть и субъекты, уже без разницы, но когда такой попадался на пути, то вызывал длительный прилив воодушевления, он даже становился болтливым. Сейчас, стоя на пороге классной комнаты, освещаемой сложными перископами и призмами, преломлявшими только лучи, подходившие под формулу Снеллиуса, он вообще не рассматривал сопоставление своего речевого аппарата звуку или, Боже упаси, набору утверждений, построенных для описания набора фактов, слишком ошеломлённый для этого. Если, глядя на его спину из тёмной эксплуатационной штольни, и можно было сказать, что фигура, облекаемая серым светом в вековечной арке из самого распространённого здесь материала сохранила самообладание, то внутри он этого отнюдь не ощущал. В годы, которые не должны были потратиться зря именно в связи с тем, что их отвели под планомерное и точно рассчитанное обучение, под навязывание логических блоков и навыков, от которых не отвертеться и неспособностью ходить, он пребывал в несколько более уютных интерьерах, но что есть эта устоявшаяся обстановка, привычная и не вызывающая нареканий даже у инспекций, в сравнении с самой сутью преподавания, с тем, что достигающие навечно оставляли в себе, покидая класс? Вот здесь, как он отчётливо видел, с собой выносили несравненно больше, страдания напополам с преодолением себя, учёность напополам с едкой иронией. Кто знает, во что бы он превратился, если бы не замечал ежечасно на протяжении многих лет целую череду низких степеней, разум педагогов и ассистентов на уровне флемованных дорожек, прикрывающих щели в стыках пола и стен, грамотность на уровне флемованных дорожек, ранний опыт в любой из преподаваемых наук на уровне флемованных дорожек, эмоциональность, сострадание на уровне дорожек, но вот искушение на уровне дентикул, притворство на уровне дентикул, желчность там же, своекорыстие там же, всевозможные зависимости там же, способность разбираться в людях на грани между нормой и патологией.

Похоже, он оцепенел всерьёз, уже давно за пределами умозаключений, все они сделаны в первую минуту или две, но либо оказались неочевидными для толкования, либо положение, в котором он созерцал первобытную аудиторию, было отнюдь не нейтральным и, соответственно, предпочтение в его воспоминаниях сейчас отдавалось не приятным и даже не слабоположительным событиям.

Четверо суток после посещения пещеры он шёл по следу, кажется, намеренно избегая заходить в сёла и скопления дач. Честь имею едва не умирал от голода, цепляясь в отработке знакомых частных движений, обеспечивающих одно общее, за странные осколки некоей извращённой габитуации; более постепенно, чем его ответные реакции на эти лишения, уменьшались в своё время только наследуемые черты в ходе эволюции. Осень выдалась не такой холодной, как предыдущая, хотя спать в мешке три ночи подряд даже при условии, что день он проводил лишь в сорочке и сюртуке, доставляло настолько мало удовольствия… он уже всерьёз стал подумывать, не выкачивают ли из него медицинские данные. Тем временем данные иного свойства выкачивал Л.К., уже, кажется, по третьему кругу, из планеты в целом. Крымский полуостров в этом смысле мог предоставить сколько угодно материала, извечный заповедник, перевалочный пункт стольких цивилизаций, всякая в своё время чувствовала себя здесь уютно и вольготно и покидала с боем. Когда нетипичные сочетания природных образований заметил даже он, вдруг оглядевшись хорошенько, пребывая в процессе открытия восьмого или девятого «дыхания» в преодолении голода, сообразив, что зыбучие пески на подступах к заброшенному поселению, разрушенному далеко не одними часами стояния под солнцем и ветром, отчётливые проявления воды в словно рукотворных прудах почти идеально круглой формы и однотипные утёсы загадочного происхождения, предполагающие своим внешним видом заложенный потенциал к росту, не могли оказаться просто любопытным парком свободных от творцов и идей аттракционов, случайно встретившимся на этом очень неудобном пути.

— Честь имею, — закричал он, остановившись, — Честь имею! Кой чёрт, кой чёрт, кой чёрт!

Он, не оборачиваясь, ковылял дальше, проклятый аскет, воплощение мысли без вектора и образно-знаковой формы.

— Че-е-е-сть, име-е-е-ю!!!

Он вдруг устал от неизвестности, от чувства, что любые его прогнозы относительно происходящего сейчас, не говоря уже о ближайшем будущем, всегда будут несостоятельны, то есть та самая явная невозможность контролировать свою жизнь шире отправления естественных надобностей, но жизнь при этом полнящуюся уникальным опытом, который нельзя просто так отбросить и игнорировать, будто ничего и не было. Будто он такой же, как и окружающие, несколько остолоп, несколько неудачник, маловато повидал мир, мыслит в неоправданно восторженном ключе, словно в сговоре, но на самом деле нет, большую часть времени оставался исполнительным, и это не помогло, вечно откладывал на завтра преобразование, превращение, к концу жизни не факт, что обернётся на проделанный путь, а если и обернётся, то не найдёт в том ничего примечательного или достойного его пережить.

Словно Мерлин на меловом утёсе (но Мерлин, никогда не имевший дела с нулевой точкой отсчёта), он стоял на вершине осыпавшейся каменной стены одного из последних домов и оживлял странной силой единичных понятий происходившее здесь четырнадцать лет назад, сжигал субъективно преломлённые рефлексии о событиях прошлого, порождая единственно верную историю, заключавшуюся не в измерении коллективной памяти, а в самом экстракте, ядре, подоплёке того, что видели чьи-то глаза и в чём участвовали разной степени виновности жертвы, рассматриваемые почти как пациенты. Как раз о пациентах и речь. То, что убило сына миссис О’Лири, к чему он пришёл в конце своих умопостроений, но что, в то же время, являлось тем самым, хоть и претерпевающим всевозможные воздействия, но никогда не выбиваемым ни в одно из предельных состояний, тем самым камнем, лотосом осадки и прогиба, фотонов и элементарных частиц, возникло в результате неуправляемого деления. Возможно, сразу не бросается в глаза, но установление нуля этой функции в данном случае было равнозначно нахождению, плавая при этом в неизвестности не выше собственного роста, безусловности, что объект в отсутствие сил, какие воздействовали бы на него, будет двигаться, а не пребывать в покое. Ведь в остальном