И мы простились.

* * *

Хотя я и торопился домой, все-таки я опоздал на полчаса, а войдя, сразу понял по выражению на лице матери, что моя угроза встревожила ее всерьез, а потому решил после обеда не уходить снова, а подремать в своей комнате в предчувствии бессонной ночи, снова ожидающей меня, поскольку не в состоянии был оставаться наедине с самим собою в пустом доме. Отец, слегка опьяневший от вина, которым его угостили в синагоге, погрузился в глубокий сон. Мать сидела, пытаясь снова читать свой роман, но, в итоге, не в силах совладать с собою, пришла ко мне в комнату, чтобы заставить поклясться ни единым словом не проболтаться отцу. Зачем делать его еще более несчастным, принося ему лишнее горе? Она ни звуком не обмолвилась о моих угрозах, как если упоминание о них делало их еще более реальными. Но ближе к вечеру, когда я совсем уже собрался обратно в Тель-Авив, она воспользовалась кратким отсутствием отца и спросила, как я себя сейчас чувствую. Неопределенные и несколько бессвязные мои ответы, особенно касающиеся потери мною нормального сна, усилили ее тревогу, и она предложила мне остаться на несколько дней в Иерусалиме.

— Но как? Завтра меня ждут в больнице.

Она задумалась на мгновение, а затем сказала, что она, или мой отец, но, не исключено даже, что оба они вместе могли бы приехать ко мне в Тель-Авив на день или два. К ее удивлению, я не отверг ее предложения с порога.

— Посмотрим, — сказал я. — Надо подумать.

Но она была настроена решительно, а затем, неожиданно для меня, прерывающимся голосом заговорила со мной по-английски, чего никогда раньше не делала. Если я и в самом деле собираюсь на что-нибудь решиться, я, как минимум, должен ее предупредить.

— Не вздумай поднести нам какой-нибудь сюрприз, — прошептала она, показывая, что вполне серьезно восприняла мою утреннюю угрозу. — У тебя нет морального права скрывать от меня ни единой мысли, — добавила она. — Я ведь никогда ничего от тебя не скрывала. — И это было чистой правдой: ни мой отец, ни она никогда и ничего от меня не скрывали; но только сейчас мне пришло в голову, что, может быть, им и нечего было скрывать.

— Так почему ты в такой панике? — спросил я с мрачным юмором, лежа с закрытыми глазами на диване и положив голову точно на то же место, на котором, скрестив свои длинные ноги, сидела тогда Дори, с видимым волнением слушая мои излияния. — Я вовсе не собираюсь огорчать вас чем-нибудь… Но если вы верите в реинкарнацию, у вас будет совсем немного поводов для беспокойства. Потому что, если со мною что-нибудь стрясется, я оставлю вам свою бессмертную душу.

Но она, похоже, была не в том настроении, чтобы восторгаться моим остроумием.

В середине ночи подал голос телефон, вдребезги разбивший остатки моего и без того хрупкого сна. Это была Микаэла, звонившая на рассвете из Варанаси. Голос у нее был теплым, чистым, веселым.

— Варанаси?! — в изумлении закричал я испытывая какую-то зависть. — Мне казалось, что на этот раз ты захочешь побывать в местах, в которых не была раньше.

— Точно, — подтвердила Микаэла, и снова я подумал, что никогда еще голос ее не звучал такой радостью и не был так дружелюбен.

Но как она могла лишить Стефани возможности прикоснуться к самому сердцу Индии? Далее я, случайно оказавшийся в положении туриста, знал, что сердце Индии находится именно здесь, среди причалов и храмов, протянувшихся вдоль берегов Ганга.

— А Шиви?! — кричал я. — Что Шиви? — Шиви тоже находилась под впечатлением духовной атмосферы, переполнявшей Варанаси, потому что она была сейчас счастлива после нескольких бессонных ночей, проведенных в Нью-Дели. — Что случилось? — Ничего особенного, с детьми это случается часто. Диарея, но она, собственно, уже прошла — грязные руки. — Но как это случилось? — Я кричал. Странные звуки вылетали из моей груди, словно это кричали попеременно сидевшие во мне отец Шиви и врач, оба находившиеся слишком далеко от ребенка; но может быть, это кричал еще кто-то, кто искал собственного спасения. Однако Микаэла, даже в состоянии радости остро чувствовавшая мою боль, быстро успокоила меня. Я могу на нее положиться. Когда дело касается Шиви, никаких споров быть не должно. В любом случае, в ближайшие несколько дней они доберутся до Калькутты, где будут окружены заботой и вниманием добрых друзей и превосходных докторов. — Снова Калькутта? — удивленно воскликнул я, и в сердце моем возникло подозрение, что доктора Калькутты привлекают ее ничуть не меньше, чем таинственное очарование Индии. А потому, не в силах сдержаться, я снова взорвался: — Ну так как же Шиви? Я имею в виду, как твои индийцы лечат ее? — И странный этот вопрос, который я задавал себе во время галлюцинации ночных моих кошмаров был воспринят с глубоким пониманием.

— Ей хорошо здесь. Она окружена всеобщей любовью. И я рядом. А что еще надо ребенку?

Я полагал, что ребенку еще много чего надо. Быть дома, например. Но, похоже, я ошибался. Шиви, по словам Микаэлы, и воспринимала Индию как свой новый дом. Даже такой «эксперт» по Индии, как Микаэла, никогда не могла представить, что Шиви проявит столь явный интерес к Индии, равно как и то, какой интерес она сама вызовет у индийцев, которые никогда не встречали подобного представителя Запада. Когда Микаэла сказала им, как ее зовут, их интерес к Шиви перерос в подлинный энтузиазм.

— Они не чувствовали себя оскорбленными из-за того, что девочка носит имя одного из их богов?! — орал я в трубку.

Но в ответ услышал, что они не только не разозлились, но всячески выражали удивление и радость при виде крошечного создания с огромными голубыми глазами, носящую имя грозного и опаснейшего из богов, Шиви-Разрушителя мира, и чувства их были столь сильны, что целые толпы следовали за ней. Меня это скорее испугало, чем обрадовало. Это была Индия!

— Будь осторожнее, Микаэла! Ради всего святого — будь осторожнее! — снова закричал я в трубку. Но голос ее вдруг стал пропадать, делаясь все тише и тише, пока не исчез совсем.

После подобного разговора бесполезно было возвращаться в постель и пробовать уснуть, а кроме того, в любом случае я должен был оказаться в больнице самым ранним утром, поскольку все операции этого дня были сдвинуты в первую половину из-за торжественных проводов доктора Накаша, назначенных на время обеда.

Накаш появился в операционной минута в минуту, хотя это был последний день его работы, чтобы с обычным своим спокойствием занять свое место возле анестезионного аппарата; лысая его голова также привычно просвечивала сквозь пластик шапочки. Не удивительно, что на церемонии прощания маленькая аудитория рядом с помещениями администрации была битком набита истинными и преданными почитателями этого человека, который за сорок лет работы не пропустил ни единого дня.

Хишин тоже произнес прочувственную речь в честь своего безотказного анестезиолога, хотя после смерти Лазара тот потерял вместе со своей уверенностью и свой юмор, так что под конец его речь была скучновата. Церемонией руководил молодой человек лет тридцати, кто был приглашен на место Лазара, как один из двух директоров, которым предстояло отныне выполнять его работу.