Отошли километра на четыре, в некрасивый, заболоченный лесок. Леха собирался прочитать приговор, но Киргетов только рукой махнул, выбрал подходящий сук, перекинул веревку и без суеты, но споро накинул скользящую петлю на шею бывшему капитану. Тот попытался рыпаться, ругаться, но держали его прочно, и петля быстро оказалась у него на шее.

А дальше Леха опять удивился, потому как партизаны подтянули веревку совсем на чуть-чуть, так что Гамсахурдия, успевший крикнуть:

– Быдло!!! Нинауижю!!! Хр-р-р… – остался стоять на земле, словно балерина, – на носочках, на цыпочках. Лицо у него вздулось и посинело, он хрипел, но был жив и ухитрялся даже как-то дышать.

– Ты, если хочешь, можешь ножки поджать – быстрее сдохнешь. Нет, не поджимаешь? Жить хочешь? Ну давай, старайся, у нас времени много, – сказал Киргетов висельнику и отошел в сторонку, где стояли его товарищи и обалдевший Леха.

– Садись, старшина, покурим, – спокойно и равнодушно сказал кряжистый партизан.

– А этот?

– А этот пока потанцует. Вишь, ножонками перебирает, паскуда, – свертывая ужасного размера «козью ножку» из странички с немецким шрифтом, сказал партизан.

– Что, старшина, невесел? – усмехнулся криво Киргетов.

– Да вроде не с чего веселиться. Да и как-то оно того… – рассудительно ответил Леха. Он прислушивался к своим впечатлениям, получалось странное – ни ужаса, ни радости, мутота какая-то. Не тошнит, нет. Но как-то не по себе. Хрипит висельник, шуршит веревка по суку.

– А как оно – того? – переспросил молодцеватый партизан.

– Ну я думал, что сам командир приговор зачитает. И лопаты мы с собой не взяли. И там всякие последние желания после казни. Или перед? Да и висит он как-то не так, – взялся излагать свои сомнения Леха.

– Висит он нормально. Так они его жертву повесили. Ворота невысокие, метра два. Тоже ногами доставала. А перед этим они ее и дочку старшую в избе растянули. Старшенькая-то бросилась маму защищать, ей как раз весной шестнадцать исполнилось, только-только грудки налились. Вот ее по девичьим сисечкам – прикладом. А потом растянули. На двадцать мужиков. Моя бы воля – я бы этого капитана поганого как полено стругал, – скрежетнул зубами Киргетов.

– А что не стругаешь? Тут же никого нет, а мы не против, – удивился коренастый партизан.

– Нельзя. Нельзя человеческий облик терять. Мы – не они, – твердо сказал разведчик.

– Ты прямо как комиссар говоришь, – осуждающе заметил его подчиненный.

– Комиссар – человек книжный, жизни не нюхал. Как и лейтенатик твой. Он, конечно, парень геройский, но много открытий ему еще предстоит, – сказал Киргетов.

– В жизни все не так, как на самом деле, – в очередной раз высказал совершеннейшую истину Леха.

– Эт точно, – «по-суховски» вздохнул коренастый.

– Только я тебя не пойму, – сказал разведчику «старшина ВВС».

– Я лесовик, мне гладко говорить, сложно, – пожал плечами браконьер.

– А не про изложение речи. Про то, что готов стругать, а нельзя почему-то.

– Что непонятного? Я – человек. Мне на одну доску со зверьем бешеным вставать – нельзя. Видал я, как просто самому озвереть… Это как в бездну шагнуть. Потом среди людей жить невозможно.

– И опять не пойму… Оно же, зверье – вон мучается, – кивнул Леха на старательно соблюдающего вертикальное положение висельника.

– Девочке обещал, что эта тварь те же муки примет, на какие ее маму обрекла.

– Наврал, выходит: не все муки, – хмыкнул менеджер.

– Ну если тебе охота гаду этому в задницу елку всунуть – валяй. Что, слабо?

Леха вздохнул. Вообще-то да, в носу у него было не кругло вписаться в казнь.

– Вот я об этом. Горазды вы, городские, языком трепать… Да, ясно, что не полной меркой. Этой твари только за свою шкуру страшно. А у покойной жинки иначе было. Мне ж соседи рассказали, как она помирала. Жила себе хорошая гостеприимная добрая баба. И детей хороших нарожала – девчонки все, красавицы и добрые тоже. И ни с того ни с сего ее опозорили, дочку при ней суродовали и потом на виселицу – убивать! При детях и соседях! И дети сиротами остаются! Знаешь, как ей жутко умирать было – ни за что? Меня если вешать будут – иначе выйдет, есть за что! А бабу-то – за какие грехи? Ты вот на себя примерь – как тебя в твоем же доме убивать вдруг примутся, запросто так. Страшно? – глянул внимательно разведчик.

Потомок медленно кивнул головой. Ему как-то вдруг померещилось, как вот так его вздергивают. И пробило ознобной изморозью по коже.

– Вижу, что прочувствовал. Вот и суди сам. И привыкай побыстрее, что тут книжки – не совсем то, что нужно. Тут житье и проще и сложнее… Но прямое житье: руками делать все надо, не языком. И за сделанное ответ нести. Полный. Шкурой своей. И хитрости видны сразу. Вон этот хитрый татарин, Абдуллин – сказал, что соорудит адскую машину с винтовочным затвором, а сам-то в виду имел, чтоб винтовку ему выдали. А то ему стыдно без оружия. Винтовку-то он портить не будет, себе оставит, а сделает другой взрыватель, без затвора, попроще и понадежнее. Ну так и командир не лыком шит, сам – хитрован первостатейный.

– Погоди, я ж видал, что Абдуллин был вчера уже с винтарем… – сказал Леха.

– Так он представил начальству взрыватель самодельный – из гильзы и пружинки. Парень головастый оказался, и в своем взрывательном деле толк понимает. За то винтовку и получил. И с гонором парень – ему командир бает, что, дескать, после первого же успешного подрыва винтовку «Манлихер» на немецкий карабин заменят, в порядке поощрения, так что дерзай, юлдаш[164], а Абдуллин в ответ – дескать, после подрыва он насчет автомата сам расстарается, – сообщил Киргетов.

– Взрывчатки нет, – напомнил коренастый, пуская струю дыма в воздух.

– Через пару дней разживемся… О, гляди: обмочился, паскуда. Значит, уже скоро сдохнет.

– И откуда вдруг разживемся?

– А немцы подарят.

– С чего это? – спросил Леха, отводя взгляд от борющегося за жизнь капитана. По дрожащим ногам висельника и впрямь стекало… всякое…

– Это целая история. Наш общий знакомый, что фрицев дохлой свинятиной кормит, на барахолке знамя прикупил. Не военное, а какое-то пионерское. Но богатое – бархат, вышивка, лозунги, все такое.

– Странно, что такое на рынке продавалось. Платье бы из него пошили или пару наволочек, – заметил деловито коренастый.

– А оно драное было, в дырах, как сито. И грязное. В общем – за пустяк купил. А фриц, что старшим у караульных на складах этих, аж загорелся. Вроде отпуск он за такое знамя может получить или еще что. Их подразделение к тому же менять будут скоро. Вот они с нашим знакомым и договорились: наш прохиндей ему – знамя, а фрицы ночью из караулки вылезать не будут, и мы несколько подвод можем вывезти спокойно. Ну немцы не знают, что все партизанам пойдет, считают, что местным мужикам в хозяйство. Это они понимают, сами деревенские. Им еще прохиндей пообещал рыбки свежей. Так-то ловлю немцы не одобряют, бумаги всякие в управе выправлять вроде надо, замумукаешься, а он намекнул, что глушить будет в лесном озере, никто не услышит.