Реакция против индивидуализма, несмотря на общность цели ее различных форм, вероятно, не получила бы такого кредита, если бы произошла только в социально-политической области. Но ведь не только политическая и социальная философия – история, археология, литература, искусство и философия в собственном смысле этого слова то «пробуждали и поощряли опасное пристрастие к прошлому»; то чрезмерно восхваляли «все неведомое, необычное или странное, легендарное, чудесное, чудовищное, – одним словом, чуждое разуму»; то знакомили с иноземными системами, признающими «фатальную, мировую эволюцию, преобладание истории над разумом, факта над правом, силы над справедливостью»[2156]. Но более всего антииндивидуалистические теории выиграли от своего единения с так называемой «наукой». Возникновение, развитие и распространение органической теории служит тому поразительной и яркой иллюстрацией, которую дает нам та же история идеи государства.

Объясняя силу и успехи реакции против индивидуализма, история вместе с тем объясняет, почему сопротивление со стороны оборонявшихся было так слабо. Она показывает нам, как возвышенная доктрина XVIII века странным образом пошла на ущерб в течение XIX века.

Под влиянием отмеченных нами причин вопрос о взаимных отношениях индивидуума и государства получает новое и решающее значение. Антитеза, которой он дает место, кажется единственным содержанием индивидуализма. Как могла увлечь за собой и одержать верх такая посредственная точка зрения, это я постарался объяснить, напомнив о замечательном единодушии, воцарившемся в известный момент между либеральной политикой, ортодоксальной политической экономией и эклектической философией. Если признать наше доказательство правильным, то придется согласиться, что с того момента, как это единодушие нарушилось – частью вследствие разложения эклектической доктрины, частью вследствие тех изменений, которым должна была подвергнуться либеральная политика под влиянием такого важного факта, как всеобщее избирательное право, – индивидуализм эпохи Реставрации, Июльской монархии и более позднего времени, не будучи приноровлен к самому ходу событий, сделался в настоящее время труднозащитимой доктриной.

Из этого не следует, что современное общество находится во власти доктрин, выступивших против индивидуализма. Ведь, история идеи государства показала нам, что XVIII век и французская революция знали совершенно иной индивидуализм, менее узкий и боязливый, менее эгоистичный, не замыкавшийся всецело в отрицании. В основе этого индивидуализма лежит живое чувство достоинства человеческой личности и идея равенства личностей, еще плохо разъясненная и недостаточно сильно выраженная ее первыми пропагандистами. Этот индивидуализм является фундаментом социально-политического строя, созданного французской революцией; чего ему не хватало, то ему дали сначала демократическая школа, а затем, и главным образом, один из вождей современной мысли – Ренувье. Он дал окончательную формулу этого индивидуализма, показав требования «социальной идеи» и точно определив случаи, условия и пределы вмешательства государства во имя умножения числа моральных личностей, обладающих всею полнотою средств деятельности и всеми правами.

Понимаемый таким образом, индивидуализм ускользает как от возражений, направленных против чисто отрицательной теории государства, так и от возражений, направленных на противоположную теорию. Государство не остается равнодушным и заботится об улучшении моральной участи и материального положения своих членов; однако при этом оно всегда подчиняет свою деятельность праву индивидуумов. Таким образом, новый индивидуализм отвергает всякий призыв к государству, основанный на мистической вере в «государство-личность» – всякий призыв, стремящийся так или иначе восстановить античное понятие о государстве как верховном повелителе всех граждан, обладающем правами над ними только потому, что оно – государство. Всякий призыв подобного рода отвергается, так как он приносит в жертву достоинство человеческой личности: последняя перестает быть целью в самой себе и превращается в средство для достижения иной цели.

Все прочие доводы, обыкновенно приводимые экономистами против вмешательства государства, недостаточно убедительны, потому что все они, как мы уже видели, опираются на сомнительный постулат: на ту идею, что высшей, если не единственной, целью жизни обществ является цивилизация, как они ее понимают, – цивилизация, характеризующаяся прежде всего так называемым развитием народного богатства. Один немецкий философ, не впадая в преувеличения, свойственные противникам всякой цивилизации, мог задать вопрос: не придет ли когда-либо наш мир опять к такому состоянию культуры, при котором, как в классической древности, правилом и идеалом станет известная мера в пользовании благами жизни? Достаточно выставить подобную гипотезу – а она не заключает в себе ничего иррационального, – чтобы постулат экономистов потерял значительную долю своей ценности, а вместе с тем потеряла бы ценность и опирающаяся на него аргументация. Не таково, да и не могло бы быть таковым, положение аргументации, опирающейся на правильно понятый индивидуализм.

Только такой индивидуализм, с другой стороны, дает основательные аргументы в пользу умеренной деятельности государства. В самом деле, если устранить аргументы, опирающиеся на понятие о так называемом праве государства, которого в действительности не существует и которое могло бы существовать лишь при полном уничтожении права индивидуума, то останется только возложить на государство заботу о доставлении всем своим членам средства стать моральными личностями и возможности наиболее полного развития своей личности, раз она ими завоевана. Но такую именно обязанность и налагает на государство индивидуализм в его совершеннейшей форме.

Наконец, только индивидуализм, как мы его понимаем, может дать разумное основание философии права, а также политической свободе и верховенству народа. Ибо, несмотря на критику, направленную против абстрактной идеи права, против верховенства народа и политической свободы, первые два понятия продолжают быть основами, а третье – высшей целью всякого прогрессивного общества, т. е. такого общества, которым, еще раз повторяю это, мы только и занимаемся.

Теория, которая кладет в основу права достоинство личности, может быть заменена только такой, которая всякое право переносит на общество, или еще теорией исторического права. Но что такое представляют собою эти чисто исторические права, которые снова попали в большую милость под тем предлогом, что они, в отличие от так называемых естественных или рациональных прав, определены в хартиях, надлежащим образом изложенных и датированных, что такое представляют они, как не частные права, подобные тем, которые знал и освящал старый порядок и которые, как мы видели, были только узаконенными привилегиями? Неужели хотят к ним вернуться? Неужели это может быть достойной целью прогрессивных обществ? Необходимо ясно поставить вопрос и наглядно показать, какое получится решение, если современный мир, отвергнув философию права в том виде, как ее понимает индивидуализм, вернется к концепции, столь справедливо осужденной в XVIII веке. С другой стороны, что такое индивидуальное право, рассматриваемое как простой дар государства, а следовательно, дар временный, который всегда можно отобрать? Что такое понятие о государстве, существующем отдельно от индивидуумов? Все это части той системы идей, которая рассыпается под дуновением критики, как только формулировать ее в целом.