Политико-экономическая задача государства, как ее понимает Ренувье, огромна. Из этого не следует, однако, чтобы его взгляды были подвержены тем же возражениям, какие вызывают государственный социализм или идея государственной миссии, развиваемая этико-органической школой. Даже там, где Ренувье приходит к выводам, как будто сходным с выводами этих доктрин, – сходство только кажущееся. Государственный социализм благоговеет перед государством, тогда как у Ренувье государство никогда не становится «существом», имеющим свою собственную жизнь и развитие, – существом, которому в конце концов приносится в жертву индивидуум. «Культура» уже не является целью сама по себе, – целью, стоящей выше индивидуума. Единственная цель, достойная стремлений, – развитие индивидуума. Поэтому строго осуждается всякое вмешательство государства, которое не руководится этой целью и не подчиняется ей[2139].

Таким образом, и с точки зрения приложений, и с точки зрения принципа Ренувье совершенствует индивидуализм, как его понимали XVIII век и демократическая школа около 1848 года. Все туманное, колеблющееся, неясное в доктрине получает у него определенность.

XVIII век признавал экономическую и моральную функцию государства, но не особенно настаивал на ней. Демократическая школа испытывала опасное влечение к власти. Она недостаточно остерегалась государства: призвав его (что и следовало сделать) к вмешательству в интересах развития отдельных лиц, она плохо оградила себя от опасного стремления государства к чрезмерному росту и преследованию своего собственного развития в ущерб индивидуальным правам. Ничего подобного нет в рассматриваемой нами доктрине. Исходным и конечным пунктом служит индивидуум и его право. В таком индивидуализме нельзя указать ни одного слабого пункта, за исключением странной нерешительности философа при определении средств, посредством которых государство выполняет свою экономическую функцию.

Каким же образом Ренувье вновь обрел возвышенный индивидуализм XVIII века и дополнил его? На это проливает яркий свет история его мысли, для которой он сам дал нам драгоценные указания[2140].

Ренувье рано заинтересовался и даже был увлечен стремлением своего времени создать политическую и социальную философию. Совсем молодым человеком, еще на школьной скамье, он с увлечением читал Глобус сен-симонистов[2141]. Он ожидал обещанного обновления человеческого знания, появления настоящей органической доктрины, которая заменила бы критические принципы. Он допускал тогда, что подобная доктрина могла быть открыта человеческому духу через посредство избранного мыслителя, и не отвергал вмешательства духовной власти[2142]. Но около двадцати лет от роду он уже исцелился от этого «безумия», сохранив от него «мучительное разочарование, болезненное влечение к абсолютному синтезу и детское пренебрежение к аналитическим приемам и скромным познаниям»[2143]. Затем следует период, отчасти гегелианский, когда Ренувье сотрудничает в Энциклопедии Пьера Леру и Жана Рейно. Но уже тогда предметом его размышления стал вопрос, насколько убеждение ума в какой-либо доктрине сопровождается верою. Через это он должен был прийти к кантианству, усвоив первоначально и дух последнего, и букву, т. е. антиномии[2144]. В этот момент своего духовного развития он полагает, что «противоречия, присущие существованию бесконечного, даны человеческому духу для уразумения природы, что само бесконечное – величайшая тайна в мире явлений, а пары противоречащих одно другому предложений представляют последнее слово истины о сущности Бога и мира». Каким же образом вышел отсюда неокритицизм?

В своем дальнейшем развитии мораль Ренувье обращается к математическим вопросам и приводит его к сознанию необходимости решить проблему бесконечного числа. Если допустить реальность бесконечного, в своей основе «иррационального и противоречивого», то нельзя будет защититься против «всевозможных мистических заблуждений, которыми изобилуют метафизика и религия, и против которых возражением в конце концов служило лишь указание на их иррациональность и противоречивость»[2145]. Если же допустить противоположное решение, то что сталось бы с прочими мнениями, которых он до сих пор держался? «Я захотел, говорит он, узнать это». Тогда он стал делать выводы из своей «перевернутой» таким образом мысли, и никогда могущество логики и плодотворность принципа, доведенного до конца, – и притом, значительно дальше, чем предполагалось сначала, – не становилось для него яснее»[2146]. Раз приняв определенное решение по вопросу, выдвинутому математиками, он приходит к отрицанию метафизических и трансцендентных положений, связанных с противоположным решением, – отрицанию, которое, впрочем, уравновешивается «твердым установлением моральных и практических истин». Но только впоследствии этот анализ послужил для Ренувье серьезным мотивом к принятию решения, которое сначала ему казалось имеющим лишь чисто спекулятивный интерес.

Метафизические и трансцендентные положения, отвергнутые Ренувье, благодаря принятому им решению, таковы: реальность пространства и времени, вечность мира и явлений, абсолютный детерминизм, учение об антиномиях[2147]. Взамен их он выдвинул идеальность пространства и времени, первоначало явлений, свободу[2148], относительность и устранил антиномии. Освободившись, таким образом, от «трех идолов», которые взятые вместе «служат предметом своего рода метафизического культа» (реальная бесконечность, субстанция и абсолютная солидарность последовательного ряда явлений), и пользуясь, кроме того, кантианской теорией познания, Ренувье предохранил себя от опасности и со стороны наивной метафизики, и со стороны эмпиризма, обыкновенно не менее наивного. Мы знаем также, что он сохранил от кантианства постулаты, приспособив их к своему феноменализму. По вопросу о бытии Божием ему казалось сначала бесполезным выбирать между множеством и первоначальным единством. Но в последнее время ход его мысли был таков (он сам отмечает это на страницах, излагающих историю его идей), что ему пришлось сделать выбор и высказаться в пользу единства[2149].