— А кто твои курильщики, твои покровители?

Я произнес имена богов Джеда — святой Терезы и Махимона, на языке майя — Мама.

— Когда ты покинул свой двор?

— 13 Имиша, 4 Мола в пятый уинал одиннадцатого туна восемнадцатого к’атуна одиннадцатого[665]б’ак’туна. То есть 2 сентября 1984 года, в тот день, когда родители отправили меня в больницу в Хакане.

Госпожа замолчала.

«Ну ты даешь, Джед, — изумился я. — Во второй раз за это время ты выворачиваешься наизнанку. Возьми крошку одиночества, щепоть развязывающего язык наркотика, и ты из крутого парня превращаешься в словоблуда…»

— И как же ты попал сюда? — спросила Кох.

— Я приплыл на потоке света, — ответил я. — Меня примчал водопад.

Что за чушь я несу? Неподходящая метафора. Да ладно, проехали.

— Вот как, — протянула она.

В твое время наша родня осталась без еды?

Наши курильщики голодают?

В ее голосе слышалась (нет, не хочу это говорить, чтобы Кох не показалась нытиком, потому что, напротив, она производила противоположное впечатление; находясь рядом с ней, я чувствовал, как заряжаюсь энергией, словно держу в руках мачете или крупнокалиберный пистолет)… невыносимая печаль, словно ей пришлось столько узнать об этом мире, что это не по силам человеку, не говоря уж о женщине ее возраста, будто она видела, как миллионы существ из беспечного детства погружаются во всепоглощающее разочарование, а потом — в предпатологический ужас.

Вы иногда все еще поете их имена?

Все еще ароматизируете их скелеты?

Вскармливаются ли наши курильщики кровью рабов?

И защищают ли они вас?

— Действительно, многие мои современники забыли свои обязанности, — закивал я. Прозвучало это неубедительно. И менее весомо, чем на английском. — Но некоторые наследники все же кормят курильщиков, поднимаясь к алтарям на вершины холмов. Они могут не помнить божественных имен, но пытаются угодить всем.

— И чем же они их кормят?

«Чем-чем, — рассердился я, — уж, по крайней мере, не людьми». А вслух сказал:

— Большинство из них живут в нищете.

— Похоже, их предки остаются голодными.

— Люди делают, что могут.

— Значит, ваш мир разлагается под вами.

Да, согласен, в двадцать первом веке все и в самом деле расшаталось, сокол не слышит сокольника, чудище ползет в Вифлеем,[666]все так плохо, что даже худшее не выглядит убедительно.

— Должно быть, — вздохнул я. — Но все может измениться.

— Так зачем же ты здесь? По чьей тропе ты идешь?

Это означало: «На кого ты работаешь?» Я хотел было ответить, что на 2ДЧ, но потом решил не начинать эту бодягу сначала и назвал Марену Парк.

— И почему же ахау-на Маран Ах Пок послала тебя сюда? — не унималась Кох.

— Мы прочли твое имя в книге. Запись игры от 9 Владыки, 13 Собрания сохранилась до нашего к’атуна и попала мне в руки 2 Оборотня-Ягуара, 2 Желтореберников в девятнадцатый к’атун тринадцатого б’ак’туна.

— За два солнца до того, как колдун метнул свой огонь из обсидиана.

— Да.

— И в этот день ахау-на повелела тебе собираться в путь? — уточнила Кох.

— Нет, это случилось позже. — И я рассказал ей, как мне пришлось умолять Марену, чтобы меня отправили в прошлое.

— Но она вовремя показала тебе книгу.

Я покачал головой и пояснил, что все произошло слишком поздно, сделать что-либо было уже невозможно и тысячи людей погибли.

— Но ты узнал о грядущем плохом солнце заблаговременно.

— Да.

— Значит, Маран Ах Пок хотела послать тебя сюда прежде, чем показала тебе книгу.

— Я просил ее об этом, — повторил я.

— И сколько времени тебе понадобилось, чтобы убедить ее? — спросила Кох.

Я задумался.

— Недолго.

Вообще-то я тогда управился минуты за полторы.

— Твой ответ ясен, — хмыкнула Кох.

Я заморгал. А знаешь, Джед, она права. Ты глуп. Хочешь выглядеть крутым и умным, а на самом деле — доверчивый простачок. Тебе не приходило в голову, что Марена, Линдси Уоррен, этот херов Майкл, Таро и все остальные просто дурили тебя с самого первого дня? Да Сик никогда не стремился сюда. Тебе просто кинули наживку, и ты попался. Неудивительно, что его чоланский хромал — он знал, что ему не придется говорить на этом языке.

Нет, мне не хотелось в это верить. Чтобы в мозгах прояснилось, я чуть тряхнул головой, надеясь, что Кох не заметит.

— Ты желал увидеть складывателя, который разыграл эту игру, — сказала она.

Я отвечал: мы, мол, до конца не разобрались, что должно произойти в последний день.

— В это солнце четыреста младенцев скажут нам, чего они хотят, — проговорила Кох.

Пауза. Не говори ничего, подумал я. Жди.

Но Кох молчала. Обычный допрашиваемый повел бы себя иначе. Наконец я не выдержал:

— В книге сказано: их будет больше, чем прежде, но до этих пор никого.

— Верно, — цокнула Кох.

— И они попросят о чем-то, — сказал я. — Правильно?

— Они попросят о том, чего мы не сможем дать.

Тишина.

Ладно. Может, лучше просто спросить.

— А кто такой Смрадник?

Она сделала жест, означающий: «Мне это неизвестно».

— А что насчет суммы солнц их мучений и солнц их празднеств?

— У каждого живого существа больше мучений, чем празднеств.

— Похоже, так и есть, — знаками показал я и произнес: — А что насчет места предательства?

— Оно в безымянных солнцах, — сказала она.

Вообще-то это выражение означало пять безымянных дополнительных дней в конце майяского солнечного года, но в данном контексте его смысл был скорее такой: «вне пространства». А точнее, вне времени. То есть событие происходит в ином временном потоке (или струе, или измерении — как угодно), чем остальная жизнь. Это что-то вроде безвременья, тайм-аута в игре.

Пауза.

— А если из двенадцати взять два, то будет Один Оцелот? — спросил я.

— Нет, речь о том, что он сделал, — ответила Кох.

— Не понимаю.

— Один Оцелот не объяснил.