неожиданно длинными, а пальцы, которыми она его стиснула, стальными. С удивлением он понял, что, несмотря на охвативший его столбняк, он может думать, понимать, чувствовать. Куда-то делся страх, ужас, осталось только омерзение к этому ужасному зубастому рту, к которому порождение Пустоты медленно тянуло беспомощную жертву. Когда до острых зубов и серого языка остался один локоть, Лук наконец сумел сморщиться от брезгливости и посмотрел через плечо чудовища. То, что он увидел, повергло его в изумление, хотя какое уж он мог испытывать изумление, находясь на локоть от смерти, но он ощутил и изумление, и озарение, и досаду, и еще что-то, и даже сумел не подать вида, что видит что-то за спиной Суппариджи.

Из тела Аси поднялся черный сиун. Он сгустился над прикрытым черепом лицом, грудью и животом как тень. Выпрямился, принял облик укутанного в черное человека и метнулся в спину Суппариджи.

Аси обмякла, как тряпка, а ловчая Пустоты вдруг затряслась, отбросила в сторону Лука, припала к копоти и лужам крови и завыла, заскребла когтями камень, пока не обратилась в безвольную огромную тушу и пока над площадью не восстановилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием спящих и похрустыванием человеческих костей в челюстях коня-зверя.

Туша шевельнулась.

Лук медленно, с трудом поднялся на ноги, вытянул из ножен меч, но не шагнул вперед, ждал.

Суппариджа оперлась на руку. Не на свою руку. Рука по-прежнему оставалась гигантской, но пальцы ее вытянулись, стали тоньше, когти исчезли. Суппариджа подняла голову, и Лук отшатнулся. На него смотрела неизвестная ему женщина, которую, если бы не плоть, послужившая материалом для ее лица, он бы назвал ослепительной красавицей.

— Эшар? — хрипло произнес он.

— У меня минута. — Она свистнула, и зверь, бросив недогрызенный труп, побежал к хозяйке. — В этот раз, кажется, получилось. Теперь один из двенадцати — ты. Недоумок, неумеха, слабак, но ты. Равновесие восстановлено. Правда, тебе придется обойтись без сиуна, но, поверь мне, ничего приятного в обладании им нет. В лучшем случае тебе пришлось бы прятаться от него, как твоему отцу, который не слишком желал становиться чьим-либо отцом. Прощай, Кир. Рано или поздно Пагуба закончится. Сможешь — выживешь. Только не лезь наверх, Пустота не любит, когда кто-либо из двенадцати поднимается высоко. Их удел — безволие и слабость, тщета и прозябание на вечные времена. Конечно, если не захочется чего-то иного. Очень не захочется.

Она взлетела в седло, обернулась, прежде чем пришпорить зверя:

— Ты бы собрал друзей, погрузил в лодку да отплывал куда подальше. Через пару часов проснутся не только они, но и твои недоброжелатели. Да и Пагуба уже катится от границ Текана к его центру. Поспеши.

Юдоль

Пролог

Над мокрым от дождя городом кружила птица. Она то парила в вышине, превращаясь в едва различимую отметину на темных, налитых тяжестью тучах, то спускалась к крышам домов. Несколько раз с крепостной стены фыркал лук, но стрелы, пронзая стремительный силуэт, не причиняли птице вреда.

— Балда! — треснул по затылку лучника старшина проездной башни, на зачиненной куртке которого угадывалась вытертая вышивка — серебряное крыло. — Что зря стрелы тратишь? Не берут его стрелы.

— Откуда мне знать? — надул губы столь же оборванный юнец со впалыми от недоедания щеками. — На той неделе тоже вот так кружило что-то над городом, кружило, а потом стражнику башку снесло.

— А ты с толком глаза-то таращь, с толком, — прищурился, вглядываясь в небо, седой старшина. — У пустотной мерзости крылья кожистые, у этой перья, да еще и белые. И видок у них разный. У той твари пасть полна зубов или опять же клюв с зубами да лапы с когтями. А у этой вовсе ничего нет.

— Как это — вовсе ничего нет? — не понял лучник.

— Муть какая-то бултыхается, — скорчил недоуменную гримасу старшина. — Будто облако между крыльями клубится. Не разберешь. И стрелкой ты его не возьмешь. Сквозь себя он стрелки пропускает, да и не дело бездумно тетиву дергать. И не под твою охоту эта дичь. Ты вот это видел? — Старшина ударил кулаком по серебряной вышивке.

— Погодь! — оторопел лучник. — Так это оно самое?

— Говорят, что оно, — буркнул старшина, продолжая вглядываться в небо. — Знак клана это, дурень. Сиун в небе плещется. С час уж как.

— Сиуна увидеть — к беде! — прошептал, побледнев, юнец.

— К беде? — зло усмехнулся старшина. — Куда бедовее-то? Пагуба уже на четвертый год захлестывает. Вроде и схлынула самая пакость, а все одно — небо пылает. Или гляделки запылились? Вот облака ветром растащит, на небо-то посмотри. Днем словно пламенем занимается, а ночью углями мерцает. Это что, по-твоему? Эх, накатило ведь на нашу долю… Мерзость вроде прореживаться стала — мор начался. Мор приутих, мерзость вернулась. Улеглось все, тут как тут прочая незадача — уже и обычные люди стали приделанной пакостью обращаться. Бродит, говорят, по селам какой-то колдун, отбирает для поганого воинства тех, кто покрепче, да приделывает . Поверь мне, парень, пригодятся еще тебе стрелы.

— Помогали бы еще они, стрелы, — пробурчал под нос лучник, почесал пустой живот и посмотрел вниз. — Смотри-ка. А некоторым и Пагуба словно пьянка на выселках. Вчера только пятеро смельчаков прибыли, а сегодня так и вовсе один. Отчаянная голова! Может, это и есть тот самый колдун?

По узкой дороге, разрезающей