— Я не филантропией увлекаюсь, а техникой. Это своего рода прикладная математика. Требует хладнокровного обдумывания. — Она помолчала и прибавила: — А всё-таки эта работа сделала меня человечнее.

— Это вопрос спорный, — возразил Дэвид. И они снова начали поддразнивать друг друга. Потом речь зашла о предстоящем его выступлении в Палате. Хильда говорила о нём с интересом и увлечением. Дэвид изложил ей план своей речи, она его резко раскритиковала. Вечер прошёл очень весело и совсем так, как в старые годы.

Пробило десять часов. Хильда поднялась.

— Вы непременно должны меня навестить, — сказала она. — Я варю какао гораздо лучше, чем вы.

— Приду. А насчёт какао — не верю.

Возвращаясь домой в Чельси, Хильда с радостным чувством говорила себе, что вечер прошёл удачно. А ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы пойти к Дэвиду. Она боялась, что такого рода поступок легко может быть истолкован неверно. Но с Дэвидом этого не случилось. Он был для этого слишком умён, слишком чуток. И Хильда была довольна. Хильда была прекрасным хирургом, но не слишком тонким психологом.

В день выступления Дэвида она поторопилась купить вечернюю газету. Речь его была отмечена — и отмечена благосклонно. Утренние газеты отзывались о ней ещё одобрительнее. «Дэйли Херольд» посвятил ей полтора столбца, и даже в «Таймсе» снисходительно похвалили искренность и убедительное красноречие нового члена Палаты от Слискэйля.

Хильда пришла в восторг. Она подумала: «Непременно позвоню ему, непременно!» И перед тем, как обходить палаты, позвонила по телефону Дэвиду и тепло поздравила его. Из телефонной будки она вышла довольная. Пожалуй, даже немного подозрительно сияющая… Но ведь речь была замечательная! И, разумеется, только речь её и интересовала.

Артур стоял у окна конторы «Нептуна», глядя на рабочих толпившихся во дворе. Толпа во дворе вызывала мучительные воспоминания о локауте 1921 года, этом первом конфликте с рабочими первом из целого ряда конфликтов, в которые его втянули и которые привели к кульминационному пункту — всеобщей забастовке в 1926 году.

Артур провёл рукой по лбу, словно отгоняя воспоминание об этой бессмысленной борьбе. К счастью, всё кончилось, забастовка прекращена, люди вернулись в копи, толпятся во дворе, все напирая и напирая на будку табельщика. Они не просили работы, а безмолвно вопили о ней. Это было написано на их лицах. Работы! Работы! Любой ценой! Стоило взглянуть на эти застывшие лица, чтобы увидеть, какую блестящую победу одержали шахтовладельцы! Рабочие были не побеждены, а уничтожены. В глазах у них светился панический страх перед голодной зимой. На каких угодно условиях, за какую угодно плату, только бы дали работу! Они напирали вперёд, работая локтями, проталкиваясь к навесу, где за загородкой стоял Гудспет подле старика Петтита, раздавая рабочие номера, внося фамилии в ведомости.

Глаза Артура неотрывно следили за этой процедурой. Рабочие подходили по очереди, Гудспет пристально осматривал каждого, взвешивал его, взглядывал на Петтита и кивал головой. Кивок означал, что всё в порядке, рабочий принимался на работу. Ему вручали номер, и он проходил мимо загородки, как душа, допущенная в рай, проходит мимо трона Судии. Странное выражение было на лицах тех, кого принимали на работу: неожиданное просветление, судорога глубокого облегчения, молитвенная благодарность, которая казалась почти невероятной: благодарность за то, что их снова допустили в мрак преисподней — в «Парадиз».

Принимали, однако, не всех, о нет, работы на всех не хватало. Её могло бы хватить, если бы работали по шесть часов в смену. Но ведь Закон и Порядок, эти силы, направляемые Правительством и поддерживаемые Британским народом, восторжествовали, одержали блестящую победу, так что смена была восьмичасовой. Ну, да всё равно, пускай восемь часов, всё, что угодно, любые условия — только дайте работу, ради бога, работу!

Артур хотел отойти от окна — и не мог. Лица рабочих удерживали его, особенно одно лицо — Пэга Мэйсера. Артур прекрасно знал Пэга. Он знал, что это ненадёжный рабочий. Он опаздывал, по понедельникам и совсем не выходил на работу, пил. И видно было, что Пэг это сознаёт. Сознание, что он недостоин получить работу, читалось на физиономии Пэга вместе с желанием её получить, и борьба этих двух чувств вызывала нерешительность, беспокойство, которые жутко было видеть. У Пэга было такое выражение, какое бывает у собаки, которая ползёт на брюхе, чтобы получить кость.

Артур ждал, как загипнотизированный. Подходила очередь Пэга. Перед ним было принято подряд четыре человека, а каждый человек уменьшал шансы Пэга получить работу. Это тоже читалось на его лице. Наконец и он подошёл к загородке, немного задыхаясь от тяжкого волнения, от борьбы между надеждой и страхом.

Гудспет бросил только один взгляд на Пэга, один беглый взгляд, потом отвёл глаза. Кивка не последовало, он даже не дал себе труда повернуться к Петтиту, он просто посмотрел куда-то мимо Пэга. Пэга не хотели брать. Он остался за бортом. Артур видел, как шевелил губами Пэг; слов он слышать не мог, но видел, как губы все шевелились и шевелились с отчаянной мольбой. Тщетно. Пэг остался за бортом, он был в числе тех четырёхсот, которых на работу обратно не взяли. Выражение его лица, выражение всех этих четырёхсот лиц, сводило Артура с ума. Он резко отвернулся, рванулся от окна. Ему хотелось оставить на работе в своём руднике этих четыреста человек, но он не мог этого сделать. Не может, не может, будь оно всё проклято!

Он машинально уставился на календарь, на листе которого стояла дата: 15 октября 1926 года. Подошёл к календарю, со злостью оторвал листок. Нервное напряжение искало какого-то выхода. Скорее бы прошёл день!

Выйдя за ворота, Пэг Мэйсер пошёл прочь от рудника по Каупен-стрит. Он не шёл, а едва плёлся, глядя себе под ноги, немного сутулясь, ощущая на себе взгляды женщин, которые смотрели ему вслед с порогов домов на Террасах: один из четырёхсот шахтёров, не нужных более, выкинутых вон.

Он свернул в переулок, который вёл на Кей-стрит, и дошёл до своего дома.

— А Энни где? — спросил он, остановившись на пороге убого обставленной комнаты с каменным полом.

— Вышла, — отвечал отец с кровати. Старик Мэйсер, скрюченный ревматизмом, теперь уже совсем больше не вставал, а так как он всегда был человеком живым и деятельным, его нынешняя неспособность хотя бы встать с постели делала его капризным и сварливым. Его недуг вызывал постоянную боль в пояснице, и старик решил, что у него больные почки. Он клялся, что это почки, и все гроши, какие ему удавалось наскрести и сберечь, он тратил на «Почечные пилюли доктора Пауперта», патентованное шарлатанское средство, которое изготовлялось в Уайтчепеле плутократом по фамилии Лорберг, обходилось ему по одному пенни и одному фартингу коробка, а продавалось по три пенса и шесть фартингов и состояло из мыла, патоки и метиленовой синьки. От пилюль моча старого Мэйсера делалась синей, а так как в рекламе было предусмотрительно указано, что это объясняется выделением из организма вредных веществ, то старик был очень доволен. Он считал, что выздоровел бы совершенно, если бы только мог «очистить» таким образом свои почки. Но горе было в том, что он не имел возможности покупать пилюли в достаточном количестве. Реклама объясняла, что пилюли обходятся дорого, так как приготовляются из дорогих индийских трав, собираемых на склонах Гималаев в период Карма Шалия по рецепту, который покойный доктор Пауперт узнал от одного индийского мудреца.