— Я знаю, — опять сказал Сэмми, — мне мама говорила.

Наступило молчание. Марта смотрела, как он доедал пирог, потом отрезала ему ещё кусок. Сэмми взял его с застенчивой улыбкой, — улыбкой её покойного Сэма.

— Чем ты хочешь быть, когда вырастешь, Сэмми?

Он подумал, а она жадно ожидала ответа.

— Я хотел бы быть тем же, чем был мой папа, — сказал он наконец.

— Вот как! — прошептала Марта. — Вот ты чего хочешь, Сэмми.

— Да.

Она стояла неподвижно. Она ощущала какую-то слабость, изнеможение. Волнение обессилило её. Её родной Сэмми вернулся к ней, чтобы продолжать славную традицию. Она ещё увидит снова Сэмми Фенвика первым забойщиком «Нептуна». Волнение мешало ей говорить.

Сэмми съел пирог до последней крошки, поднял с колен шапку, книги и встал.

— Не уходи ещё, Сэмми, — запротестовала Марта.

— Мама будет беспокоиться, — возразил Сэмми.

— Ну, так возьми это с собой в карман, Сэмми, возьми, потом съешь. — Она с лихорадочной торопливостью отрезала для него новый кусок пирога, завернула его в промасленную бумагу, достала из буфета румяное яблоко и заставила Сэмми сунуть то и другое в карман. У двери она остановила его: — Приходи ко мне завтра, Сэмми. — И голос её умолял… умолял…

— Ладно, — сказал Сэмми и рыбкой метнулся из дома в переулок.

Марта стояла и все глядела ему вслед даже и тогда, когда он давно исчез из виду. Потом повернулась и вошла обратно в кухню. Она двигалась медленно, словно с трудом. На кухне взгляд её упал на начатый пирог. Она стояла, безмолвная, неподвижная, а перед её бесстрастным взором проносился поток воспоминаний. Вдруг лицо её дрогнуло. Она села у кухонного стола, опустила голову на руки и горько заплакала.

Процесс политического развития Дэвида был подобен развитию человеческого тела: медленный рост, неощутимый день ото дня, но весьма заметный, если сравнить его результат с тем, чем был Дэвид пять лет тому назад. Цель стояла перед ним, ясная и чёткая, но шёл он к ней длинными и трудными путями. Он работал; работал невероятно много; и ждал. Он многому научился, а главное, — воспитал в себе терпение. За первой его речью в Палате через несколько месяцев последовала вторая — о бедствиях в угольном районе. Толки, вызванные этой речью, побудили некоторых лидеров партии обратиться к нему за сведениями. Затем в Палате было произнесено несколько блестящих речей по поводу неблагополучия в угольном районе, и хотя речи эти были почти целиком сочинены Дэвидом, слава досталась не ему. Впрочем, несколько позже его в виде благодарности избрали в ведомственную комиссию по исследованию вопроса о нетрудоспособности горнорабочих. Весь следующий год он работал в этой комиссии над вопросом о профессиональных заболеваниях горнорабочих — дрожание глазного яблока, болезни коленных связок и явления силикоза[26]в нерудных копях. Перед концом сессии он был кооптирован в комиссию по установлению квалификации административного персонала в копях. В следующем году Нэджент, который должен был выступать в Олберт-холле на массовой демонстрации по случаю съезда профсоюзов, заболел инфлуэнцой и, по своему настоянию, был заменён Дэвидом. Речь Дэвида перед аудиторией в пять тысяч человек была «гвоздём вечера», она отличалась пламенным воодушевлением, глубоким чувством и острой меткостью выражений. Как это не парадоксально, но блестящее выступление в один тот вечер привлекло к нему больше внимания, чем все усердные труды за предыдущие два года. Он стал заметной фигурой на разного рода конференциях. Это он составил для съезда профсоюзов докладную записку о национализации рудников. Его статья «Электричество и прогресс» была прочитана в Америке на съезде Рабочей партии. Потом он был избран главным представителем шахтёров в комиссию, пересматривавшую вопрос о затоплении шахт. Осенью 1928 года он состоял уже членом фракции лейбористов в парламенте и, наконец, в начале 1929 года достиг вершины успеха: он был выбран в Исполнительный комитет Союза горнорабочих.

Теперь Дэвид был полон надежд. Он чувствовал себя прекрасно, чувствовал, что голова у него свежа, что он справится с каким угодно количеством работы. И ему казалось, что события складывались благоприятно, как никогда. Правительство было при последнем издыхании, уныло готовилось умереть. Страна, которой надоела косность режима, избитая пошлость и старое, твердолобое правление, устремляла ищущий взор к новым горизонтам. Наконец-то сквозь ограниченность и равнодушие людское начинали пробиваться сомнения в разумности той политической и экономической системы, которая не способна устранить нужду, лишения, безработицу. Стали распространяться новые и смелые идеи. Люди больше не отступали в ужасе перед утверждением, что капиталистический строй оказался несостоятельным. Росло убеждение, что никогда не перестроить мир путём насилия и экономического угнетения наций. Безработных больше не клеймили кличками «лентяи» и «подонки общества». Лживые ссылки на «международное положение» стали лицемерным эхом, любимой шуткой в мюзик-холлах.

Дэвид верил всей душой, что Рабочая партия восторжествует. В этом году предстоят выборы, и их необходимо провести так, чтобы обеспечить решение вопроса о копях. Партия взяла на себя это обязательство. И какая же высокая задача — помочь шахтёрам и упрочить благосостояние общества.

В одно ясное апрельское утро Дэвид в превосходном настроении сидел у окна своей комнаты, просматривая газету. Была суббота. Он рассчитывал провести утро над докладом о новых достижениях для секции электрификации, но неожиданно планы его были разрушены. Зазвонил телефон.

Он ответил не сразу, так как обычно к телефону подходила первой миссис Такер, но телефон продолжал звонить, и он отложил газету и, спустившись на площадку лестницы, взял трубку. Донёсся хрипловатый и резкий голос Салли, — Дэвид сразу узнал его.

— Алло, алло, — говорила Салли. — Вы, видно, страшно заняты, я вот уже целых пять минут не могу дозвониться. Дэвид со смехом прокричал в трубку:

— Салли!

— Ага, вы меня узнали?

— Вас нельзя не узнать!

Оба расхохотались, и Дэвид спросил:

— Где вы находитесь?

— В гостинице Стентона, знаете, возле Британского музея. И Альф со мной!

— Но что вы делаете в Лондоне, скажите, ради бога?

— Вот в чём дело, Дэвид, — отвечала Салли. — Я выхожу замуж. И решила раньше, чем мы с папой расстанемся, прокатить его в Лондон. В Кристалл-паласе открывается выставка голубей, и папе хотелось её посмотреть.

— О, это великая новость, Салли, — сказал Дэвид, удивлённый и обрадованный. — А кто же он? Я с ним знаком?

— Не знаю, Дэвид. — Голос у Салли был счастливый и чуточку самодовольный. — Это Дик Джоби из Тайнкасла.

— Дик Джоби! — воскликнул Дэвид. — О Салли, это блестящая партия!