Хозяйка не вошла, а чуть ли не вползла в дверь.

– Я спать…

Э нет, так не пойдет.

– Ты когда ела в последний раз?

– Не помню. Вчера…

– Тогда еще полчаса без сна переживешь.

Пришлось сначала умыть девушку ледяной водой, а затем кормить едва ли не с ложечки. Все же я чувствовал за собой вину – работы хирургам госпиталя мы подбросили порядком. По словам очевидицы, что клевала носом над тарелкой, после взрыва в госпиталь доставили тридцать два человека. Но это было просто последней каплей, до этого в течение месяца нарастающим потоком везли раненых. В основном из-под Москвы. В последние дни этот поток особенно усилился, и, что самое неприятное для хирургов, массово пошла гангрена. До того тоже попадались запущенные ранения, но сейчас, вероятно, на фронте истощились запасы медикаментов и перевязочных материалов, кроме того, большое количество обморожений вносило свою лепту. Вот почему у них вонь такая стоит.

– Каждая ампутация – это не просто кошмарная работа, где кровь, гной и вонь. – Произнося эти слова, девушка продолжала монотонно жевать, похоже, это никак не действовало на ее аппетит, да и аппетита того было чуть-чуть. – Это еще слезы и крики. Здоровые мужики ревут, как дети, отказываясь от ампутаций. Им объясняют, что иначе они просто умрут, но сначала сгниют заживо, но те ничего уже не понимают. Я помню, как такие же немцы еще осенью шутили и пытались заигрывать, сейчас их как будто подменили: худые, обмороженные, глаза затравленные. Костя, по-моему, в них что-то ломается, не во всех, но во многих попавших к нам.

Ну да, еще месяц назад это были победители, пусть даже кому-то из них и не везло, но теперь из несущих смерть и боль они превратились в эти смерть и боль принимающих. Тяжело – из сверхчеловека в измученного болью и страхом калеку.

– В городе тоже все плохо… – глаза у Ольги уже закрылись, и теперь она отхлебывала теплый напиток из морковного чая, скорее, на ощупь. – Медикаментов нет, а среди гражданских тиф, скарлатина, пневмонии, грипп, даже несколько случаев холеры. В таких условиях почти все это смертельно. Вы у себя там внимательно…

Ее голова окончательно упала на грудь, и девушка засопела. Раздевать не стал, просто перенес на кровать и укрыл получше. Похоже, она так проспит сутки. Если дадут, конечно.

Проснулась Оля к вечеру, точнее, встала по нужде. Тут я уже усадил ее еще раз за стол, за которым она уже кое-как проснулась.

– Никто не приходил?

– Стучались пару раз. Ты не слышала, а я не вылезал. Тебя насколько отпустили?

– До утра. Ты извини, но я сейчас поем и опять спать – неизвестно, когда следующий раз домой попаду.

– Да ничего, я терпеливый. Если что, я знаю недалеко один бордель. Так себе, конечно, но при длительной голодовке…

– Ого, – в голосе девушки прорезался язвительный интерес, хорошо – значит, оживает. – Это с каких это пор ты стал подобными заведениями интересоваться?

– Точно пору не скажу, но интерес давний, наверное, а вот само заведение с месяц как обнаружил. Не понравилось, пришлось одну особу из местного личного состава даже силой забрать. Вам, кстати, медсестры не требуются в госпитале?

– Ты разговор на медсестер не переводи.

– А я не перевожу, я его для того и завел. Надо одну девушку на работу устроить, а то по моей милости она теперь безработная, хотя точно могу сказать, что работа та ей не нравилась. А к вам в госпиталь, небось, без протекции никак?

– Медсестрой вряд ли, санитаркой можно попробовать. А теперь рассказывай, что за история.

По мере рассказа едко-гневный взгляд слушательницы все более теплел, пока в уголке одного из глаз не показалась слезинка.

– Ладно, пристрою я твою Джульетту, Ромео, но гляди – если что, я на ампутациях руку набила. Колонку топил?

– Да, но, может, уже не очень горячая.

– Тогда я мыться, и если в процессе не сильно устану, то, может, и не сразу усну. Лови момент.

– Ага, все-таки опасаешься, что в бордель ночевать уйду? Или поняла, насколько я лучше, чем грелка.

– Не льсти себе, человек-грелка, это все мягкое женское сердце, которое тебе удалось разжалобить своей сказкой.

Хотя само празднование Нового года и, соответственно, награждение подарками или одаривание наградами произошли без моего участия, но шум в лагере до сих пор стоял, как в улье во время роения. Уже не один человек успел похвастаться передо мной обновками и заодно поблагодарить. Больше всего впечатление на меня произвел Вальтер. Он сидел у входа в свою оружейную мастерскую и сжимал в одной руке банку консервов, видно было плохо, но, кажется, это было датское сгущенное молоко, а во второй губную гармошку.

– Чего сидим, работы нет?

Вальтер вскочил, приняв стойку «смирно».

– Нет, товарищ командир. Срочной нет.

Ишь, раньше все пытался господином называть. Исправляется.

– С чего вид такой задумчивый – прямо Кант с Гегелем в одном флаконе?

– А вы знаете, что я родом из Кенигсберга? И Иммануил Кант является моим родственником, очень дальним, правда. Вот к Гегелю точно никакого отношения не имею. А задумался… Вы верите в предзнаменования?

– Трудно сказать, в приметы, наверное, скорее да, а вот в предзнаменования вряд ли.

– А я начинаю верить. Нас с сестрой воспитывала тетка. Кирса помнит мать, а отца уже не помнит. Я мать не помню, а отца вообще не видел – он погиб перед самым концом войны, мне тогда двух лет не было, а сестре только исполнилось пять. Но я уже помню послевоенные годы, особенно то, что всегда хотелось есть. Мама умерла в девятнадцатом. Кирса говорит, что она вообще не ела – все отдавала нам. Тогда даже горсть овса была сокровищем. А я помню день, когда впервые досыта наелся. В тот день самым вкусным, невообразимым по великолепию блюдом было сгущенное молоко. Тетя Сиглинд уже не помнит, как эта банка ей досталась, а может, не хочет говорить. Тетя была младше мамы на пять лет. Она так и не вышла замуж, но у меня есть кузина. С ее рождением мы прекратили голодать. Кто ее отец, я не знаю, да и не стремлюсь узнать, это не мое дело, но Ханну я люблю, как родную. Даже не из-за того, что ее рождение спасло нашу жизнь. Она великолепная девушка, такая же красавица, как ее мать, и очень добрая.

Вальтер помолчал, о чем-то задумавшись или вспоминая.

– Точно такую же гармошку она подарила мне на пятнадцатилетие. У нас с Кирсой никогда не было карманных денег, понятно, пока мы не нашли работу, а у Ханны они откуда-то появлялись. Иногда она их даже тратила, понемногу, но в основном собирала – пфенниг к пфеннигу и три раза в год делала подарки на день рождения. Мне, матери и Кирсе. Мы с сестрой тоже дарили ей подарки, но купить ничего не могли, а потому мастерили своими руками. Она так радовалась. Так вот, та гармоника была первым подарком, на который она скопила денег, и это был подарок для меня. Когда ей исполнилось девять лет, она вдруг начала приносить домой различные сласти. Понемногу, первый раз она принесла малюсенький сладкий пирожок с патокой и разделила его на четыре части – всем досталось по совсем крохотному кусочку. Мы с сестрой спрашивали, откуда она взяла деньги, но та упорно молчала, как и тетя Сиглинд. Так продолжалось с месяц, пару раз в неделю Ханна приносила что-то вкусное и делила на четыре равные части, а потом как отрезало. Через три месяца она сделала мне подарок на день рождения.