Разровняв высыпанное из мокрого мешка зерно и задвинув плоскую корзину в угол у очага, чтобы оно просохло, я подошла к письменному столу, открыла чернильницу и открыла тетрадь. Сами по себе роды прошли без особых осложнений; единственным необычным моментом был «чепчик» на голове младенца, обрывок околоплодной оболочки, — в таких случая говорят «родился в сорочке»…

Я прекратила писать и встряхнула головой. Все еще продолжая частью ума думать о Джейми, я была не слишком сосредоточена на том, что пишу. Ребенок Петронеллы родился без «сорочки». Я отчетливо вспомнила макушку крохотной головки, показавшуюся на свет, маленькое пятнышко, покрыто темными волосиками… мышцы влагалища Петронеллы охватывали его огненно-красным кольцом. Я прикоснулась к головке, ощутила пульс, бившийся прямо под тонкой кожей. Я отлично помнила ощущение влаги на своих пальцах, точно такое же ощущение возникает, если дотронуться до едва вылупившегося цыпленка…

Это был сон, подумала я. Я заснула там, в норе на берегу ручья, а теперь перепутала картины двух рождений — ребенка Петронеллы и Брианны. Это Брианна появилась на свет в сорочке.

«Колпак дурака», называют это шотландцы. Чепчик счастья. Благоприятное предзнаменование, говорят они, — дескать, эта оболочка всю жизнь защищает человека от многих бед, и он уж точно никогда не утонет. А некоторые из детей родившихся в «чепчике», благословлены вторым зрением… хотя после того, как мне довелось встретиться с одним или двумя ясновидящими, я сильно усомнилась в том, что это именно благословение, а не проклятие.

Ну, к счастью то было или нет, но Брианна никогда не проявляла ни малейших признаков этого странного кельтского «знания», и я думала, что это только к лучшему. Мне было достаточно и моего собственного дара, и я знала, насколько это неприятно — предвидеть то, что должно произойти… и я вовсе не желала того же другим.

Я посмотрела на страницу тетради, лежавшей перед мной. Почти бессознательно я набросала очертания головы девочки. Волна густых вьющихся волос, едва намеченный тонкой линией длинноватый прямой нос… Больше на листе ничего не было.

Я вовсе не была художником. Я научилась вырисовывать аккуратные клинические схемы, зарисовывать конечности, тела, органы… но я не умела вдыхать в свои рисунки жизнь, как это умела Брианна, А рисунок, сделанный мной, был просто памятной заметкой; я могла взглянуть на него и отчетливо увидеть перед собой лицо Брианны. Но если бы я попыталась пойти дальше, попробовала перенести свои воспоминания на бумагу, воплотить их в нечто более осязаемое, — я просто разрушила бы все и даже рисковала потерять тот образ, который бережно хранила в сердце.

Да если бы я и могла, — захотела бы я увидеть Брианну во плоти, здесь, в этом мире? Нет. Совершенно точно — нет. Я уже тысячу раз думала об этом и радовалась, что она пребывает в безопасном и удобном мире своего собственного времени, — и нечего ей делать среди беспорядка и опасностей этой эпохи. Но это совсем не значило, что я по ней не скучала.

Впервые я почувствовала нечто вроде легкой симпатии к Джокасте Камерон и поняла ее желание иметь наследника; ей хотелось иметь кого-то, кто всегда был бы рядом, кто занял бы впоследствии ее место. Ей хотелось знать, что она живет не напрасно.

За окном уже сгущались сумерки, заливая поля, лес, реку. Обычно говорят, что ночь «опускается», но это на самом деле не так.

Темнота поднимается, вырастает, сначала заполняя низинки, потом вползая вверх по склонам, она незаметно забирается под деревья, укладываясь вокруг стволов, пристраивается возле столбиков изгородей, и наконец, по мере того как ночь заполняет землю, выпрямляется во весь рост и сливается с великой тьмой звездного неба.

Я сидела, глядя в окно, наблюдая, как меняется свет в паддоке; и вот настал тот самый короткий и прекрасный миг сумерек… в этот миг все — изогнутые конские шеи, их гладкие крупы, даже отдельные травинки — становится удивительно ярким и прозрачным, и реальный мир вдруг на долю мгновения освобождается от дневных иллюзий, заставляющих нас верить в свет и тени.

Сама того не замечая, я провела пальцем по начертанным мною линиям… потом еще раз, еще… и тьма восстала вокруг меня, и подлинная реальность моего сердца очистилась в мягких сумерках. Нет, я не хотела, чтобы Брианна очутилась здесь. Hо это совсем не значило, что я по ней не скучала.

* * *

Я не спеша закончила свои записи и некоторое время сидела неподвижно. Мне бы следовало встать и начать готовить ужин, я прекрасно это понимала, но усталость после тяжких испытаний все еще не окончательно исчезла, и мне вообще не хотелось шевелиться. Все мои мышцы ныли, синяк на колене пульсировал болью. Все, чего мне хотелось, — это добраться до кровати и растянуться на ней.

Но вместо того я взяла череп, стоявший на письменном столе рядом с тетрадью для записей. Мои пальцы осторожно прошлись по выпуклому своду. Для настольного украшения череп выглядел уж слишком мрачно, я готова была с этим согласиться, но тем не менее я чувствовала к нему какую-то непонятную привязанность. Я всегда считала кости прекрасными, будь они человеческими или звериными; это были чистые и изысканные останки жизни, сведенной к своей основе.

Я вдруг подумала о том, чего не вспоминала уже много лет; это была маленькая, темная, пыльная кладовка в Париже, позади аптекарской лавки.

Ее стены были сплошь покрыты полками, как сотами, и на каждой из этих полочек стоял полированный череп. Там были черепа самых разнообразных существ — от землероек до волков, от мышей до медведей.

Положив ладонь на голову моего неведомого друга, я слышала голос мастера Раймонда, так отчетливо звучавший в памяти, как если бы старый мастер стоял рядом со мной.

— Сочувствие? — говорил он, в то время как я осторожно прикасалась к высоким ветвистым рогам, венчавшим череп лося. — Симпатия? Это весьма странно — если подобные чувства испытываются по отношению к костям, мадонна.

Но он понимал, что я имею в виду. Я знала, что он понимал, потому что когда я спросила его, зачем он держит тут все эти черепа, он улыбнулся и ответил: «Ну, это все-таки хоть какая-то компания».

И я тоже поняла, что он имел в виду; ведь тот джентльмен, чей череп я держала в руках, тоже составил мне компанию в той темной, сырой норе, когда мне было так одиноко. И не в первый уже раз я задумалась о том, не имеет ли череп непосредственного отношения к тому призраку, что явился мне в горах, — к индейцу с выкрашенным черной краской лицом.

Призрак — если он был призраком, — не улыбался, не говорил вслух.

Я не могла увидеть его зубы, а ведь только они могли бы дать мне материал для сравнения с этим вот черепом, лежавшим передо мной… точнее, который я держала в руках, потому что я вдруг обнаружила, что снова взяла его и вожу пальцем по зазубренному краю сломанного резца. Я подняла череп, чтобы на него упали мягкие закатные лучи солнца, и внимательно всмотрелась в него.

С одной стороны зубы были совершенно разбиты; обломаны и сплющены, как будто его что-то с силой ударило прямо по ним… возможно, это была скала, на которую он упал, а возможно — чья-то дубина… или ружейным приклад? С другой стороны зубы были целыми; и, кстати говоря, были они в очень хорошем состоянии.