статье о «провербиальном пространстве» Юрий Левин заметил, что «пословицу можно перевести на специальный метаязык, в котором элиминирована вся ее образная и языковая специфика»[786]. В случае с советскими пословицами ситуация прямо противоположная. Перевести их на некий метаязык, элиминировав образную и языковую специфику, нельзя просто потому, что таковой нет. В принципе, они буквально повторяют то, что уже было сказано, переводя на язык простых, кратких, легко запоминающихся, якобы народных формул конкретные слова вождя либо общие идеологические постулаты (к последним относятся, например, следующие: «Язык людей для умных речей», «Отличник разгильдяю не товарищ», «С ремеслом спеши дружить — в коллективе легче жить»). В этом плане советские пословицы сами являются своего рода обратным — потому что упрощенным — метаязыком советского официального дискурса, при изменении лишь предполагаемого авторства и жанра. Главное для сочинявших и (якобы) повторявших пословицы — воспроизвести сказанное вождем и закрепленное в лозунгах, но по-своему; по-своему, но в строго определенных рамках. Как утверждает Ролан Барт,

именно потому, что некоторые высказывания могут быть трансформированы в пословицы, максимы и постулаты, лежащий в их основе культурный код оказывается изобличенным: стилистическая трансформация «удостоверяет» этот код, обнажает его структуру и выявляет идеологическую перспективу[787].

В данном случае основная функция пословиц, максим и постулатов заключалась в том, чтобы создать особую модель диалогизма, определявшую отношения между властью и субъектами.

Прямая связь между тем, что говорилось наверху, и тем, что «сочинялось» внизу, была характерна и для других официально затребованных фольклорных жанров. Как утверждал вузовский учебник по русской литературе, «одним из источников <…> обогащения [фольклорных жанров] оказываются призывы Коммунистической партии, попадающие в песни и частушки, входящие в разговорную речь на правах пословиц и поговорок»[788]. Однако пословицы отличаются от такого жанра народного творчества, как частушки или припевки (о которых речь пойдет ниже), именно тем, что обычно для превращения высказывания в пословицу требуется время, в то время как советские граждане должны были реагировать на слова вождя или на некое событие политической жизни практически немедленно[789].

Моментальность реакции — важная, если не ключевая, составляющая этих лаконичных высказываний, утверждающая их легитимность. Для нашего анализа значимо, что скорость реакции является одним из главных параметров и в определении степени остроумия того или иного высказывания (очевидно, что остроумной может считаться только быстрая словесная реакция на некое событие), и/или для определения некоего действия как «комического». Фрейд говорит о «наивном комизме», который «возникает тогда, когда кто-то полностью отвергает торможение [то есть задержку в словесной реакции на некий внешний раздражитель] из-за отсутствия у него такового»[790] и который, согласно Фрейду, напрямую связан с инфантильным комизмом (а на инфантилизацию масс как один из основных приемов сталинизма и авторитарной риторики вообще указывали многие исследователи[791]). В определенной степени отсутствие задержки между высказыванием идеологов и использованием традиционных жанров для немедленной реакции на них является примером именно такого «инфантильного комизма» на более общем уровне дискурсивной организации не индивидуума, но всего общества. Отсюда (нарочито) неуклюжие пословицы вроде «Кто не любит критики, тот не хочет исправиться», «В нашей стране правительство составлено из людей честных и прославленных», «Не красен цех плакатами, а красен производственными результатами» или «Береги честь смолоду, а звание члена коммунистической бригады всегда».

В отсутствии задержки видит основу «комического эффекта» и Аленка Зупанчич. Она приходит к выводу, что комический эффект заявляет о себе в случаях, где сам факт существования субъекта оказывается неотделим от его функции в «символическом порядке», когда физическая сущность сливается с символическим определением[792]. Зупанчич приводит пример превращения индивидуума в персонажа комедии, когда некто, имеющий титул барона, полностью идентифицируется со своим «названием» (барон) и потому комичен. Нам представляется, что категории, предложенные Зупанчич, могут быть применены и к анализу механизма срастания неких единиц значения и их символических функций на уровне дискурсивных категорий. Так, приведенные выше примеры переложения языка суверенной власти на язык «народной мудрости» позволяют говорить об отсутствии разрыва между суверенными высказываниями как речевыми актами и немедленным обретением ими новых «названий», то есть, в данном случае, о переводе их в разряд народной мудрости.

Парадоксальным образом, именно это почти полное отсутствие задержки с одновременным изменением в жанре сказанного устанавливает последовательность права на речь в строго регулируемой символической иерархии сталинского общества. То, что советские люди обращают в пословицы сказанное вождями, но при этом они говорят несколько иным голосом, своим, «народным», неуклюжим, забавным, как бы смешно и обращаясь с суверенными высказываниями вроде бы свободно (но так, как можно и нужно!), означает, что они — верные граждане государства, точно усвоившие правила социалистического общежития и понявшие, что «сталинское слово дороже золота», что «нет ни рабства, ни оков в стране большевиков», что «не тот ударник, кто языком болтает, а тот, кто план выполняет», и что если «колхоз богат», то и «колхозник рад».

Анализируемый здесь материал приводит нас к заключению, что механика сталинского дискурсивного обмена несколько сложнее той, что была обрисована Джеффри Бруксом в его анализе идеи «дара» как основы сталинского дискурса, где лидер выступал в качестве дарителя, а массы — в качества благодарных получателей[793]. Смысл в сталинском дискурсе являлся продуктом ролевых игр, определявших последовательности повторов, и только как таковой он может быть проанализирован.

Эти ролевые игры основаны на трансформации остроумия в комизм, типичный для языка сталинизма. Сталинские «Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан», «Ни богу свечка, ни черту кочерга», «Собаки лают, караван проходит» можно отнести к проявлению остроумия характерного сталинского типа — тяжеловесного, предсказуемого, но все-таки включающего некий семантический сдвиг, перенос литературной цитаты или пословицы на политическую ситуацию. Не зря уже упомянутая статья «О языке пропагандиста» говорит о разных «смысловых планах» и о приемах параллелизма, владение которыми позволяет «товарищу Сталину» использовать пословицы и народные изречения с «очень яркими и правдивыми образами», которые «понятны и доступны»[794].

Претензию на остроумие (опять же, с учетом особенностей требований сталинского дискурса) можно увидеть и в процитированных выше примерах ускоренных переложений сталинских высказываний на «язык народа». Моментальное превращение речи вождя о необходимости «поднять внутрипромышленное накопление» в «Хозрасчетная бригада — потерям преграда», перевод подробного объяснения необходимости подготовки кадров, работающих с техникой, в лаконичные «Машину поймешь — далеко пойдешь» и «За руль сесть — не бублик съесть», а призывов наращивать темпы — в стилистически непритязательное «На месте застрял — от жизни отстал» должны быть свидетельством буквальной «остроты ума» масс, умеющих так ловко интегрировать сказанное