парадокс, когда, с одной стороны, большие жанры обладали статусом неприкосновенных священных текстов, а с другой — слова суверена могли и даже должны были претерпевать искажение при переводе их в малые жанры с максимальной скоростью. Парадокс этот разрешаем, как только мы принимаем во внимание, что этот перевод из одного жанра в другой, как и любое изменение в составляющих заданного кода или сигнификативной системы (а значит, и проявления остроумия), любое повторение сказанного, каким бы стилистически несовершенным оно ни было (а значит, и проявления комизма), являлись частью распределения ролей — кто и как говорит о работе и отдыхе, о колхозах и заводах, о передовиках и лодырях, о том, что было раньше и что есть теперь, и как разные формы речи согласуются друг с другом. Кто-то произносит речи с трибун о важности трудовой дисциплины и о достоинствах социалистического образа жизни, а кто-то должен повторять, что «У нас самый счастливый — человек трудолюбивый» и что «У нас зимой и летом безработных нету»; кто-то должен объяснять, каких успехов удалось достичь за годы социалистического строительства, а кто-то должен свести все к двучленным формулам «раньше — теперь»: «Кликали жен бабами, а теперь зовем прорабами»; «Были времена — не знали полотна; а теперь годы стали — шелка носить стали»; «Раньше церковь да вино, теперь клуб да кино». Подобные приемы упрощения и сокращения заданных формул — необходимое условие проникновения идеологии во все жанровые и стилистические контексты, ибо для того, чтобы голос власти и идеологические постулаты обрели статус негласного закона, необходимо было, чтобы они «подхватывались», «отражались»[801] в том, что понималось как «язык народа».

Пословицы и поговорки: Структура и сюжетность

В своем анализе «вторичных» форм Жерар Женетт, писавший о роли кратких форм и малых жанров в остроумии и создании эффекта смешного, указывает на то, что «литературная пародия предпочитает краткость»[802]. Безусловно, не приходится говорить о сталинских пословицах как о пародиях, однако в интересующем нас контексте мысль Женетта можно переформулировать: если пародия предпочитает краткость, то логично, что краткие конструкции, являющиеся повторением/переводом развернутых первичных текстов, могут включать элементы и комизма, и пародийности (остроумия).

Фрейд утверждал, что остроумие проявляется в двух основных формах: «или выраженная в предложении мысль сама по себе несет черты остроумного, или остроумие присуще форме выражения мысли во фразе»[803]. Когда речь идет не о конкретном предложении, но о строго регулируемой дискурсивной системе, «способ выражения» можно понять широко, как перенос устойчивых формул в измененные структурные или жанровые рамки. К таким рамкам можно отнести и сам факт трансформации в традиционных характеристиках жанров — например, ускорение процесса создания формул народной мудрости, как и перевод «больших жанров» (слов диктатора) в «малые жанры», главной чертой которых является сочетание фиксированности и краткости.

Будучи фиксированными устойчивыми формулировками, пословицы, с одной стороны, напрямую связаны с языком закона, голосом власти, со сферой письма, устанавливающего общие правила поведения и ви´дения жизни, а с другой — простота и краткость должны указывать на связь с языком устным, с голосом народа, того самого народа, для которого, согласно фольклористам начала 1950-х, даже в то время «устный способ создания и распространения поэтических произведений» оставался «потребностью»[804]. Очевидно, что связь с устной речью большой части сталинских пословиц была чисто формальной, так как вряд ли можно представить себе, что в живой разговорной речи употреблялись пословицы, подобные следующим: «Что завоевано революцией, то подтверждается Конституцией», «Путь к победе ближе и короче, если дружат крестьянин и рабочий», «Не боимся мы напасти, быть всегда Советской власти»… Тем более значим нарочитый акцент на краткости формулировок, на том, что речь идет именно о пословицах, то есть об устных жанрах.

Этот элемент устной речи — краткость — часто опускается при анализе взаимодействия письменного и устного языка в сталинизме[805]. При этом еще в 1924 году Григорий Винокур противопоставлял «примитивные грамматические формы» устного языка сложным конструкциям языка письменного[806], а современная нам лингвистика констатирует, что устный язык содержит «более краткие [по сравнению с письменным языком] единицы обработки информации»[807]. Именно это сочетание краткого, народного, устного языка с фиксированными формулировками позволяет пословицам стать воплощением духа сталинизма и тематически, и структурно. Краткость устной речи дополняет язык власти, закона и гарантирует его аутентичность.

Анализ функций кратких жанров в раннесоветском и сталинском дискурсе позволяет утверждать, что сказанное Винокуром о сокращениях в послереволюционном языке применимо не только к словам, но и к новым формам презентации идеологических постулатов в интересующем нас периоде вообще. Краткие жанры — аббревиатуры идеологем, а потому их можно рассматривать как проявление той же философии сокращений, о которой Винокур заметил: «…процесс выходит за рамки словаря как такового, в языке появляются какие-то новые отношения. Сокращение есть именно отношение, а не просто номенклатурная этикетка…»[808]. Причем, добавим, речь может идти не только об отношении языковых элементов друг к другу, но и об отношениях среди участников политического дискурса, о закреплении ролей, гарантирующих функционирование всей системы. От вездесущих сокращений первых послереволюционных лет до «Краткого курса», от наставлений Горького советским писателям («Проще! Короче! И будет сильно, будет красиво»[809]) до многочисленных инструкций журналистам[810] — краткость была синонимом не только доступности и близости к народу, но самой правды.

Замещение большого малым, инструментализация кратких форм характерны в равной степени и для риторических практик сталинизма, и для техник остроумия. Гэри Сол Морсон видит в краткости «душу остроумия»[811]. Однако, как замечал Фрейд, «краткость… остроумна не сама по себе, в противном случае любой лаконизм был бы остротой. Краткость остроты должна быть особого рода»[812]. Тем более это верно в условиях тотального контроля над всем, что говорится и пишется. Учитывая это, пословицы сталинского времени можно охарактеризовать как примеры остроумия относительного, которое получает право на существование и обретает смысл только относительно официального дискурса, аббревиатурой (или, по Фрейду, «сгущением с образованием замены») которого оно является[813]. Остроумен вождь, которому удалось подобрать точное народное высказывание для иллюстрации своего тезиса; остроумны (относительно) журналисты, которые отвечают (в советских газетах и на русском языке) «империалистическим поджигателям войны <…> словами русской поговорки: „Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива“»[814]; остроумны (относительно) и те представители народа, которые могут перевести сказанное вождем на «язык масс», не нарушив при этом границы допустимого — и в буквальном смысле формальных требований жанра, и в более широком смысле разрешенного