Как пишет Морсон, во всех кратких высказываниях, претендующих на остроумие, самое главное — сочетание краткости и сюжетности (story)[815]. Пословицы — жанр, структурные особенности которого (использование тире взамен членов предложения, отказ от привычной синтаксической структуры в пользу краткости) напрямую связаны с их содержанием. Благодаря сочетанию самодостаточной краткости и отсылке к более развернутому мастер-нарративу, пословицы изначально, по самой своей структуре, воплощают столь важные для сталинского проекта элементы: являясь как бы общим определением некоей ситуации или человека, в полном соответствии с подмеченным Роланом Бартом свойством языка сталинизма выражать суждения самим актом называния[816], многие из них вместе с тем представляют собой совершенный сюжет, с точно обозначенными взаимосвязями между элементами и обозримой связью между началом и завершением рассказа[817]. В начале этого минимального рассказа — упоминание о том, «у кого много трудодней», в конце — сообщение, что ему «и жить веселей»; мы узнаем, что сначала «рабой жила Марья на свете», а потом она стала «депутат в Верховном Совете»; раньше «жили — слезы лили», зато «теперь живем — счастье куем», и те, у кого «хозрасчетная бригада», могут быть уверены в том, что она — «потерям преграда». Форма здесь напрямую определяет содержание, структура становится сюжетом, ибо, по словам Сюзан Зонтаг, «для афористического мышления естественно находиться всегда в состоянии завершения рассказа»[818], а как заметил исследователь пословиц, жанры, «воплощающие собственную форму логики», отражают «особое видение общей логики миропорядка вообще»[819]. В пословицах «Выдавай плавку скоростную — прославляй страну родную», «Береги колхоз — получишь хлеба воз», «Были у нас бары — пустели амбары, сгинули бары — полны амбары», «В колхозе язык не в зачет: кто работает, тому почет», «Вывод простой: где прогул, там и простой», «В поле огрехи — в колхозном амбаре прорехи» важно не только соотношение между хорошей работой и прославлением страны, бережливым отношением к колхозным богатствам и получением хлеба, приходом нового строя и счастливой жизнью, ударным трудом и благосостоянием, но и предельная структурная «сдавленность».

Между двумя частями пословичного уравнения нет ничего, что могло бы помешать прямой связи между ними. Уравнения эти — особые формулы взаимодействия причин и следствий, где «причинно-следственные взаимосвязи проявляются, или становятся понятными, немедленно» и где «значимость и ценность элементов окружающей реальности — людей, действий, объектов… также немедленно узнаются»[820]. Они, таким образом, являются квинтэссенцией самой идеи сюжета, определенного Майклом Холквистом как «то, что отделено от всего остального, что имеет границы, что является исключительно собой и ничем другим <…>, исключает случайности разного рода, ситуации, где возможны неожиданные события, нечто непредвиденное, бессмысленное»[821]. Вот почему пословицы воплощают в себе идеальный сюжет сталинизма, который заключался как раз в исключении непредвиденного, в гарантированной (и быстрой) реализации запланированного[822].

В пословицах немедленно удовлетворяется подспудное желание адресата любого нарратива определить связи между описываемым. По словам Морсона,

компактный стиль проще воспринимать, легче запомнить, и он с большей вероятностью удовлетворит запросы аудитории, ибо он заключает в себе начало и конец, оставаясь в то же самое время достаточно компактным, чтобы его можно было охватить взглядом. Такого рода язык <…> удовлетворяет, ибо он является противоположностью бесконечного[823].

Тем более это верно относительно роли пословиц в сталинском универсуме: сталинские гномы представляют собой формулы идеального мира, где за началом сразу следует завершение, или, воспользовавшись терминологией Фрэнка Кермода, за тик следует так (попутно заметим, что этим объясняется отмеченный Хлебдой факт, что «советские пословицы по большей части двучленны»). Логика немедленных последствий («если — то», «кто — тот», «что — то», «когда — тогда») работает безотказно для схемы «равно — не равно», для выстраивания идеологически выверенной системы отношений между тем, что по-английски называется identities, — в изначальном значении «равенства» или его отрицания. Такова логическая основа известных постулатов: «люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»[824]; «кто не верит в это дело — тот ликвидатор, тот не верит в социалистическое строительство»[825]; «состоятельная буржуазия — наш непримиримый враг»[826]. Такова же и структура пословиц: «Губит лень, а спасает трудодень»; «У кого много трудодней, тому и жить веселей»; «Вывод простой: где прогул, там и простой»; «В поле огрехи — в колхозном амбаре прорехи»; «Где растяпа да тетеря — там не прибыль, а потеря»; «В колхозе язык не в зачет: кто работает, тому почет»; «Кто с агротехникой дружит — об урожае не тужит».

Мир, описываемый пословицами, — именно тот мир, существование которого предполагал язык сталинизма: социальные роли распределены, неопределенность не допускается, описания людей или ситуаций заключается не столько в фиксировании индивидуального, сколько в констатации их статуса относительно общего типа, который уже существует в мастер-нарративе[827]:

Политически отстанешь — обывателем станешь.

На месте застрял — от жизни отстал.

Кулаку от колхозных ворот — крутой поворот.

Плуг не кидай кое-как — подберет кулак!

Велик день для лодыря, а для ударника мал.

Лодырь хочет прожить не трудом, а языком.

Кто не любит критики, тот не хочет исправиться.

Партийный — человек активный.

Такова алгебра нового мира: либо между X и Y существуют отношения причины и следствия (если кулак — то ему от колхозных ворот поворот, если кто-то плуг кинул — его подберет кулак), либо X равно Y (если кто-то является кулаком — значит, он вор, если кто-то «застрял» — значит, он от жизни отстал, если кто-то партийный — значит, он активный), либо X противопоставляется Y (колхозник — противоположность кулаку, лодырь — ударнику, болтун — работнику и т. д.).

Воспользовавшись определением Славоя Жижека, можно сказать, что эти пословицы — и вся сталинская картина мира — основаны на логической модели, где «сокращение и объяснение диалектически совпадают»[828]. В пословицах это превращение сжатого определения в объяснение диктуется требованиями самого жанра: краткие рифмующиеся формулы используются для подтверждения устанавливаемого ими порядка вещей. Чтобы лучше понять логику определения типов и моделей поведения через подобные формулы, имеет смысл обратиться к схеме, предложенной Жижеком для анализа трансформации некоего понятия (в анализе Жижека речь идет об определении «еврей») в ключевое означающее (master signifier). Жижек выделяет три этапа подобной трансформации, которые применительно к сталинским пословицам можно перефразировать так: а) тот, кто ведет себя как вор, кто отстал политически, кто не любит критики, кто рифмуется и легко вписывается во