Комментарии к этому излишни: культурная, гуманная Европа — вся тут, как на ладони.

Итак, возвращаемся к прерванному рассказу...

Цены в «Hastor House» так напугали расчётливого старика Кочерова, что он решил до последней возможности сократить своё пребывание в Тянь-Цзине.

Старушка-жена его тоже только об этом и мечтала. Её материнское сердце ни на мгновение не было покойно. Пришли уже вести о сыне, знала старушка о всех приключившихся с ним бедах и знала о том, что её Мишенька быстро поправляется под влиянием нежного, заботливого ухода супруги, но всё это было не то. Так и рвалась старушка к своему сокровищу всеми помыслами и ждала — дождаться не могла минуты радостной встречи.

В хлопотах о своих делах старик едва не позабыл одного, что имел в виду при выезде из Пекина.

Напомнила ему об этом Лена:

— Папочка, не забывайте!..

— О чём, стрекоза?

— Наша Уинг-Ти, бедняжечка, каждый раз, как только возвращаетесь вы домой, так жалобно глядит на вас, будто манны небесной ждёт...

— А, хорошо! Спасибо, что напомнила!

Речь шла о Зинченко, который должен был быть со сноси сотней в Тянь-Цзине.

Кочеров навёл справки. Зинченко, этот бравый молодец, казалось, сделанный не из плоти и крови, а из железа, оказался в госпитале.

Он один врубался в толпы китайских солдат и боксёров, он в боксёрском костюме остался невредимым на улицах Пекина, но, видно, на роду ему было написано, оставаясь невредимым во время открытых и смелых боев, попасть под европейскую пулю...

Так это было.

Зинченко был послан в ночной разъезд по Тянь-Цзиню. Не раз приходилось ему нести такого рода службу, и много-много Тянь-цзиньцев с чувством искренней благодарности вспоминали этого русского, который смело кидался на европейских грабителей и отбивал у них их жертвы.

Не предчувствуя ничего дурного, он и в эту ночь выехал на своём степняке вместе с Васюхновым, обычным своим товарищем и спутником. Улицы опустошённого города были погружены в ночной мрак, но тишины не было. В европейском квартале господствовал ещё сравнительный порядок, но около уцелевших китайских домов стояли готовые на всякое насилие банды европейских солдат.

Картина обычная. Всё это Зинченко и Васюхнов видели не раз. Сперва они принимали такие сцепы, какие представали перед их глазами, близко к сердцу, но приходилось только этим и ограничиваться: от начальства был строгий приказ избегать всяких ссор и столкновений с европейцами. Волей-неволей закрывали глаза на возмущавшие душу сцены и проходили мимо их... Зинченко обыкновенно нагайку крепче стискивал в руке, но и только...

Тихо, даже не разговаривая друг с другом, ехали казаки по пустынным улицам Тянь-Цзиня. Вдруг душераздирающий вопль поразил их слух.

— Слышишь? — буркнул Васюхнов.

Зинченко не ответил, только надвинул на брови папаху да скрипнул зубами.

Вопль повторился. В нём слышалось что-то такое, что вдруг заставило до боли сжаться сердца обоих казаков.

— Пойдём, что ли? — спросил Васюхнов.

— Айда! Всё равно! — и, вытянув степняка нагайкой, Зинченко помчался вперёд.

Ночь уже близилась к концу, мгла засерела, на востоке белел туман рассвета.

В полусумраке казаки увидали кучку людей — по мундирам судя — английских и немецких солдат. Они окружили молоденькую китаянку, прижимавшую к груди малютку-ребёнка. В тот момент, когда Зинченко был уже около толпы, один из негодяев выхватил младенца из рук матери и с силой швырнул его от себя. Малютка ударился головой о стену ближайшего полуразваленного дома, и писк его мгновенно стих. Негодяи же уже волокли его обезумевшую от ужаса мать к строениям, уцелевшим около этого места.

Словно какая-то сила подтолкнула вперёд Зинченко.

— Ах вы! — закричал он, направив коня в самую гущу негодяев.

В следующий момент будто неведомая сила подняла в воздух первого попавшегося под руку рассвирепевшему казаку европейца. Затем европеец очутился на луке казацкого седла в таком положении, что его руки и голова свесились по одну сторону, а ноги — по другую; на остальную же часть туловища так и посыпались удары казацкой нагайки.

Европеец визжал, как боров на бойне, но нагайка безжалостно свистала в воздухе.

Его товарищи в первое мгновение разбежались было, но затем оправились и стояли в некотором отдалении, ожидая, что выйдет из всего этого, и, видимо, не осмеливаясь в страхе пальцем пошевельнуть, тем более, что казаков было двое.

— Брось! — пробовал было остановить товарища Васюхнов.

— Отстань, не мешай... запорю! — хрипел Зинченко.

— Брось, леший, тебе говорят! Перешибёшь — грех выйдет!

Он силой вырвал у Зинченко его жертву. Только тогда казак несколько опомнился. Европеец, схватившись за иссечённое место, орал благим матом, но казаки не обратили на него ни малейшего внимания и, погрозив нагайками остальным, повернули коней. Это движение оказалось роковым для Зинченко... Пока он стоял перед шайкой европейских бандитов лицом к лицу, те не осмеливались пальцем пошевельнуть, но теперь — о, теперь другое дело! Грянули выстрелы, и две пули впились Зинченко в спину...

Казак качнулся вперёд всем телом и бесшумно сполз с лошади.

Он был без чувств.

Васюхнов кинулся было на негодяев, не задумавшихся над предательскими выстрелами, но тех и след простыл.

Очнулся Зинченко уже в госпитале. Раны, хотя и не смертельные, были весьма тяжёлыми. С великой тоской узнан казак, что к дальнейшей службе он уже не годен и его при первой возможности отправят домой.

Старик Кочеров застал его в госпитале оправившимся настолько, что он был в силах проделать далёкий переезд, а его полное выздоровление было только делом времени.

С волнением глядел Василий Иванович на сильно исхудавшее, осунувшееся, с глубоко впавшими глазами лицо. Прежнего весельчака-молодца и узнать нельзя было.

— Не забыли, ваше степенство, вспомнили! — с затаённой грустью молвил при встрече казак. — Спасибо вам за это!

— Что ты, молодец, что ты! Как можно было забыть! — так и замахал руками старик.

— Спасибо нам и на том... Вот дела-то! Думал-гадал вернуться из похода, своим домком зажить — не вышло ничего...

Зинченко тяжко вздохнул.

— А что же теперь-то? Вернёшься, да ещё скорее, чем другие... Честным цирком, да и за свадебку.

По лицу казака пробежала тень.

— Куда уж нам! Кому такая кляча нужна! — тихо сказал он.

— Ну, это ты не говори... Понравишься на вольной жизни, опять молодец молодцом будешь...

— Какое же? Утешаете вы меня... Взять теперь, к службе не годен я — вчистую увольняют, там по казачеству около земли тоже бесполезен — силы нет... и не будет больше... Вот остался сиротой.