(ius diuinum). Его изображение Юпитера — хороший пример этого многообразия трактовок. В Анналах — бог таков, каким его характеризует Гомер:O genitor noster Saturnie, maxime diuom…[602]

Однако вторая половина его капитолийского титула ведет его на Олимп:

pater optime Olimpi[603].

Встретившись с Юпитером Феретрием Ромула, поэт, как истый римлянин, интересуется прежде всего живописной частью ритуала: борьбой и гонками на смазанных жиром шкурах.

За пределами Анналов, у Эпихарма, Юпитер уже выступает всего лишь как поэтическое имя, которым философы называют стихию и ее проявления: воздух с ветром, тучами, дождем, холодом. Эта совсем недавно появившаяся физическая наука, уже нашедшая прекрасные формы выражения, спокойно существует рядом с религией: Энний явно не чувствует, не замечает, не предвидит противоречия между национальной традицией и понятиями стоиков. Несколько стихов, спасенных от уничтожения Анналов, впрочем, восстанавливают личность бога во весь его рост:

Juppiter hic risit tempestatesque serenae riserunt omnes risu Jouis omnipotentis…[604]

Такой же контраст и такое же к нему безразличие можно видеть и в отношении других богов. Так, Венера в Анналах — самая красивая из богов (pulcherrina diuom) и фигурирует в списке двенадцати великих богов — тех самых, которые участвуют в лектистернии 217-го года:

Juno Vesta Minerua Ceres Diana Venus Mars Mercurius Joui’ Neptunus Volcanus Apollo.

Однако в одном из отрывков Священной истории Эвгемера, которые христианский полемист Лактанций с восторгом использует против язычества, Венера выступает уже только как учительница распутного ремесла (ars meretricia): она научила женщин Кипра, как использовать свое тело для получения доходов и не быть одинокими в бесстыдном влечении к мужчинам. Но разве такое же противоречие не присутствовало в общественном культе между Эрициной в Капитолии и Эрициной у Коллинских ворот? А разве сами греки, собеседники из платоновского Пира, не жили среди несовместимых Афродит? Кажется, что благочестивое отношение поэта к матери Энеидов не было оскорблено словами Эвгемера о Кипрской куртизанке. Мы видим, как мышление самых бойких из римлян смело погружалось в апории, в сложности по другую сторону Адриатики.

Плавт, который был старше Энния, никогда не выходил из того низкого сословия, в котором родился, но он по-своему принимал участие в событиях: одна из редких его пьес, поддающихся датировке, — Псевдол — была сыграна в 191 г. по случаю посвящения храма Великой Матери. Считается, что его пьесы были написаны в период между 213 и 185 гг., и его Молодой пуниец забавлял зрителей, болтая на сцене на почти подлинном карфагенском языке. Что касается религии, Плавт тоже — по-своему, в рамках своего литературного жанра — беззаботно и удачно смешивает греческий язык используемых им образцов и тот язык, который он слышит в Риме в окружающей его среде, общаясь с мелкими ремесленниками. Меркурий из Амфитриона весьма характерен в этом отношении: непринужденный в прологе, как Лар из Клада, он предстает перед зрителями в типичном с давних пор виде римского бога торговцев, а затем — в том же тоне — он объясняет свою мифологию и свою миссию в пьесе. Может быть, мы не в состоянии оценить в полной мере то, что в те времена было если не ново, то, по крайней мере, свежо, когда этот весельчак говорил: ego qui Jouis sum filius[605], и остроумно играл с Юпитером-актером и Юпитером-богом, вызывая благожелательность зрительного зала к своему отцу и к самому себе:

«Я пришел по приказу Юпитера. Меня зовут Меркурий. Мой отец прислал меня к вам сюда как посланника. Хотя он знает, что вы послушаетесь его приказов, и уверен, что вы уважаете и боитесь его, испытывая те чувства, которые положено питать к Юпитеру, он, тем не менее, приказал мне ласково поговорить с вами и обратиться со следующей просьбой…»[606].

Марк Порций Катон — Катон Старший — совсем другой человек. Он родился в 234 г. в Тускуле в непримечательной семье. Он отличился в войнах и магистратуре. Энергичный и храбрый, упорный и скупой, пламенный патриот с бесчувственным сердцем, он достоин того, чтобы олицетворять типичного старого римлянина. Его ненависть к Карфагену, подавленная и неопасная, как и его презрение к толпе его рабов — позволяет понять, как мало в нем человечности; однако его заслуги перед государством и общественной моралью — неоспоримы.

Он уникален благодаря тому, что сделал то, чего никто, кроме него, не достиг в Риме: он сорок четыре раза с успехом опроверг обвинения, выдвинутые против него его врагами — столь же страстными, но не столь честными душой, как он. Его литературной памяти повредила плохая сохранность произведений: трактат о сельском хозяйстве — сборник точных и кратких записок, магических рецептов и рассудительных советов, — все это представляет интерес только для историка. То, что там относится к религии, — находится на уровне сознания крестьянина, мелкого собственника (каким он и был), владельца недвижимости в сабинских землях. Благодаря ему мы узнали о некоторых ритуалах, об интересных группах богов, принадлежащих к чисто римской мифологии: иноземные вкрапления весьма незначительны. Его семитомное произведение Происхождение римского народа не сохранилось. Те цитаты, которые древние авторы из него заимствовали, позволяют считать, что это большая утрата и что этот труд содержал множество точных подробностей из сферы религии, существовавшей тогда в обществе. Так как он враждебно относился к новшествам и к новаторам и не доверял всему тому, что шло из Греции, имеется полное основание полагать, что религия, которую исповедовал он лично, и та религия, которую он намеревался защищать, не были затронуты великими веяниями той эпохи. Однако когда ему было около тридцати лет, он взял у Энния первые уроки греческого языка, и можно