– А! – громко произнес Шон. – Он был еще тот персонаж!

Внимание сразу переключилось на него.

– Мой отец, – сказал Шон, – был инвестором. Как у многих инвесторов, доложу я вам, у него были удачи и неудачи, а мы никогда не знали, что нас ждет – обогащение или разорение. Но, – улыбнулся он искренне, – мы все еще здесь.

Мэри, чуть не пошедшая ко дну, всплывала на поверхность. Она завороженно смотрела на брата. Он не совсем солгал. Их отец, безусловно, любил называть свои ставки инвестициями, и у него бывали удачи и неудачи. Ей оставалось лишь восхищаться тем, что Шон с ловкостью виртуоза-пианиста каким-то образом соотнес его с Уолл-стрит, не сказав этого прямо. А фраза «Мы все еще здесь» явилась блестящим ходом. Конечно, они все еще были здесь, иначе бы не сидели за этим столом. Но это могло означать – и явно подразумевало – тот факт, что семейство никогда не разорялось и только богатело. Впрочем, брат еще не договорил.

– Но прежде всего мой отец, как Джером, Бельмон и многие другие, был человеком азартным. Любил бега, любил пари. – Он посмотрел через стол прямо в глаза Мэри. – У него был свой скаковой конь, его величайшая отрада и гордость по имени Бриан Бору.

Ей пришлось сделать над собой величайшее усилие, чтобы не поперхнуться. Она уставилась в стол. Жуткая, старая бойцовая псина, которую держали в вонючем загоне, преобразилась, как мог переиначить суть лишь истинный ирландец, в резвого и гладкого скакуна.

– А когда отец умер, – продолжил Шон, – останки коня похоронили вместе с ним.

– В самом деле? – Лорд Риверс отнесся к этому весьма одобрительно: английские аристократы любили спортсменов и чудаков. – Какой замечательный человек! Хотел бы я с ним познакомиться.

Шон все еще не закончил:

– Мало того, обоих упокоил семейный священник.

И он откинулся на спинку стула, благостно глядя на общество.

– Великолепно! – вскричали хором его светлость и сын.

Стиль, эксцентричность, царственное неуважение к приличиям и духовное лицо, сумевшее обойтись без занудства: этот мистер О’Доннелл был истинный джентльмен, человек их собственных правил.

– Неужели священник и впрямь похоронил их вдвоем? – спросила у Мэри леди Риверс.

– Я была там, и это чистая правда: священник похоронил отца вместе с Брианом Бору.

В этом не было ни единого слова лжи.

Позднее, когда Риверсы ушли, Мэри и Шон перебрались в гостиную и сели обсудить вечер.

– Мне нужно выпить, – сказала Мэри.

Он принес. Она на время умолкла, потягивая бренди.

– О чем ты думаешь, Мэри? – спросил он.

– О том, что ты сущий дьявол, – ответила она.

– Не может быть.

– Бриан Бору!

И тут она рассмеялась, и хохотала, пока не ударилась в слезы.

1901 год

Сальваторе Карузо попал на Эллис-Айленд, когда ему было пять лет. Это произошло в первый день нового, 1901 года. Было морозно, но ясно, и над заснеженным ландшафтом, который раскинулся вокруг просторной бухты, сияло кристально синее небо.

Семье Карузо повезло. Они отплыли из Неаполя на «Гогенцоллерне» – немецкие корабли, по словам отца, были лучшими, – и путь через Атлантику занял меньше десяти дней. Третий класс был переполнен. От смрада гальюнов его чуть не вырвало, а рокот двигателей мать назвала наказанием Божьим. Но переход обошелся без штормов, и им ежедневно разрешали по часу дышать свежим воздухом на палубе. Мать захватила провизию – окорок и салями, оливки, сушеные фрукты, даже хлеб, туго завернутый в салфетки, – которой хватило на все плавание. Дядя Луиджи каждый вечер распевал нежным тенором неаполитанские песни, и в частности «Funiculi, Funicula».

Их было восемь: его родители, брат матери, дядя Луиджи, и пятеро детей. Старшим был Джузеппе – пятнадцати лет от роду и крепкий, как отец, отличный работник. Все дети уважали его, но Джузеппе, будучи намного старше, держался несколько отчужденно. Двое других малышей были не столь крепки и умерли в младенчестве. Поэтому следующей по старшинству была Анна. Ей было девять. Затем – Паоло, Сальваторе и крошка Мария, которой исполнилось всего три.

Когда судно миновало пролив и вступило в воды Нью-Йоркской бухты, пассажиры высыпали на палубу. Все были взволнованы. И маленький Сальваторе тоже был бы счастлив, не открой он ужасную тайну.

Его мать держала за руку малютку Марию. До появления Марии нянчились с Сальваторе, но теперь он сам сделался авторитетной фигурой и должен был ее опекать. Ему нравилось играть с сестренкой и объяснять ей все подряд.

Было холодно, и мать надела черное пальто. Головы большинства женщин были покрыты белыми шалями, но мать, несмотря на ветер, предпочла свою лучшую шляпку – тоже черную, с потрепанной вуалькой и хилым искусственным цветком. Сальваторе слышал, что когда-то цветков было два, но он тогда еще не родился. Он понял, что шляпка должна была показать американцам, что их семейство – люди с некоторым весом.

Кончетта Карузо была малоросла, смугла и неимоверно горда. Она знала, что жители ее деревни превосходили обитателей соседних по всем статьям, а Южная Италия – Меццоджорно – была лучшим краем на свете, как бы ни были хороши остальные. Она понятия не имела, чем питаются другие народы, и не хотела этого знать. Итальянская кухня тоже была лучшей.

Ей было известно и то, что, к каким бы она ни взывала святым, Бог видит все грехи мира и сам решит, проявить ли Ему милосердие.

Это был Высший промысел. От него нельзя укрыться, как никуда не деться из-под синего небесного свода над землей. Переезд в Америку ничего не изменит.

– Зачем мы едем в Америку? – спросил Сальваторе, когда они погрузились в повозку, готовые проститься с маленькой фермой и взять курс на Неаполь.

– Потому что в Америке деньги, Тото, – ответил отец. – Куча долларов для пересылки твоей бабушке и тетушкам на содержание фермы.

– А в Неаполе долларов не достать?

– В Неаполе? Нет, – улыбнулся отец. – Тебе понравится Америка. Там живут твой дядя Франческо и братья, которых ты никогда не видел, и все они ждут тебя с нетерпением.

– А правда, – спросил Сальваторе, – что в Америке все счастливы и можно делать что хочешь?

Но мать опередила отца с ответом.

– Негоже тебе думать о счастье, Сальваторе, – сурово сказала она. – Это Богу решать, заслуживаешь ли ты счастья. Будь благодарен за то, что живешь.

– Да, Кончетта, именно так… – начал было отец, будучи не столь набожным, но Кончетта осталась неумолимой:

– Только бандиты делают то, что хотят, Сальваторе. Каморристы. И Бог покарает их. Почитай родителей, трудись тяжко, заботься о семье. Этого достаточно.

– Но выбор все-таки есть, – деликатно заметил дядя Луиджи.