Человек, неизвестный большинству людей, вдруг стал лидером свободного мира и руководителем самой могущественной страны. Что он собирается делать?

Ему предстояло сообщить.

Зал палаты представителей был забит до отказа. Телевизионные софиты освещали собравшихся конгрессменов и сенаторов. Судьи Верховного суда сидели в черных мантиях, поблескивали награды на мундирах генералов Объединенного комитета начальников штабов.

Джордж сидел рядом со Скипом Дикерсоном на галерее, которая также была заполнена, люди сидели на ступенях в проходах. Джордж смотрел на Бобби Кеннеди, сидящего внизу в конце ряда для кабинета со склоненной головой и смотрящего в пол. Бобби похудел за пять дней после убийства брата. Он начал носить одежду Джона, которая плохо сидела на нем, и было видно, что он сильно сдал.

В президентской ложе сидела леди Бёрд Джонсон со своими двумя дочерями, одной некрасивой, а другой хорошенькой, и у всех трех женщин были старомодные прически. С ними в ложе находились несколько видных фигур демократической партии: мэр Чикаго Дэйли, губернатор Пенсильвании Лоренс и Артур Шлезингер, историк, писатель и близкий друг семьи Кеннеди, который, как стало известно Джорджу, строил планы не дать победить Джонсону на следующих президентских выборах. Были в ложе и два негритянских лица. Джордж знал, кто эти люди: Зефир и Сэмми Райт, повариха и шофер семьи Джонсонов. Был ли это хороший знак?

Распахнулись большие двухстворчатые двери. Привратник палаты представителей со смешным именем Фишбейт Миллер выкрикнул:

— Мистер спикер! Президент Соединенных Штатов.

Вошел Линдон Джонсон, все встали и зааплодировали.

Джорджа волновали два вопроса к Линдону Джонсону, и ответ на них будет услышан сегодня. Первый был, завернет ли он доставляющий неприятности законопроект о гражданских правах? Прагматики из демократической партии подталкивали его к этому. У Джонсона появилась бы хорошая отговорка: президенту Кеннеди не удалось добиться от конгресса поддержки законопроекта, и он был обречен. Новый президент имел право не рассматривать его как плохую работу. Джонсон мог сказать, что законодательство по болезненному, вызывающему разногласия вопросу сегрегации должно подождать, пока не пройдут выборы.

Если он сделает это, движение за гражданские права замрет на годы вперед. Расисты будут праздновать победу; ку-клукс-клан почувствует, что все их деяния оправданны; и коррумпированная полиция белых, судьи, церковные лидеры и политики Юга будут знать, что они могут продолжать преследования, избиения, пытки и убийства негров, не боясь правосудия.

Но если Джонсон не скажет этого, если он подтвердит свою поддержку гражданских прав, возникает другой вопрос: имеет ли он достаточный авторитет, чтобы занимать место Кеннеди? На этот вопрос также будет дан ответ в ближайший час, и перспектива не радужная. Линдон может воздействовать на одного человека, но ему меньше всего удается оказывать влияние, когда он выступает перед многочисленными группами на торжественных случаях, — а это как раз то, что ему предстояло через несколько минут. Это будет его первое появление перед американским народом как лидера, и оно определит его с лучшей или худшей стороны. Скип Дикерсон грыз ногти. Джордж спросил у него:

— Ты писал ему речь?

— Несколько строк. Это был коллективный труд.

— О чем он будет говорить?

Скип покачал головой:

— Подожди — услышишь.

В официальных вашингтонских кругах полагали, что Джонсон завалит дело. Он был плохой оратор, нудный и косноязычный. Иногда он скороговоркой произносил слова, иногда говорил утомительно медленно. Если он хотел сделать на чем-то акцент, он просто кричал. Он делал удивительно неуклюжие жесты, поднимал вверх руку и тыкал пальцем в воздух или поднимал обе руки и размахивал кулаками. Произнося речи, Линдон показывал себя с худшей стороны.

Джордж не отметил ничего особенного в его манере держаться. Джонсон прошел через аплодирующую толпу, поднялся на возвышение, встал на трибуну и достал черный блокнот с отрывными листами. В его движениях не было ни уверенности, ни нервозности, когда он надел пенсне, терпеливо подождал, когда прекратятся аплодисменты и люди сядут на свои места.

Наконец он заговорил. Ровным, размеренным тоном он произнес:

— Я с радостью отдал бы все, что у меня есть, чтобы не стоять здесь сегодня.

В зале воцарилась тишина. Он взял верный тон скорбного смирения. Хорошее начало, подумал Джордж.

Джонсон продолжал в той же манере, говоря с достоинством, медленно. Если у него появилось желание ускорить темп речи, то он его решительно подавлял. Джонсон был в темно-синем костюме с галстуком и в рубашке с застегнутыми кончиками воротника, как полагалось по официальному этикету, заведенному на Юге. Время от времени он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, обращаясь ко всему залу и словно владея им.

Вторя Мартину Лютеру Кингу, он заговорил о мечте: мечте Кеннеди об освоении космоса, образовании для всех детей и «Корпусе мира».

— Время требует от нас, — продолжал он, — не медлить, не останавливаться, не сворачивать в сторону и не задерживаться на этом трагическом моменте, а следовать дальше нашим курсом и выполнить то, что нам предначертано судьбой и историей.

Он сделал паузу, потому что раздались аплодисменты.

Потом он сказал:

— Наши первостепенные задачи здесь, на этом холме.

Это была кульминация. Капитолийский холм, где помещался конгресс, вел войну с президентом почти весь 1963 год. Конгресс обладал правом задерживать принятие законодательства и часто пользовался им, даже когда президент добивался общественной поддержки своих планов. Но когда Джон Кеннеди предложил свой законопроект о гражданских правах, они устроили забастовку, как поднявшиеся на борьбу рабочие на заводе, и препятствовали всему, упрямо отказываясь принимать даже рутинные законопроекты, пренебрегая общественным мнением и демократическими принципами.

— Что самое главное, — сказал Джонсон, и Джордж затаил дыхание в ожидании услышать, что новый президент поставит на первое место. — Никакой хвалебной речью нельзя почтить память президента Кеннеди и воздать ему честь более красноречиво, чем скорейшим принятием законопроекта о гражданских правах, чего он добивался так долго.

Джордж вскочил с места и захлопал от радости. И он был не один: снова раздался взрыв аплодисментов, и они длились дольше, чем до этого.

Джонсон выждал, пока они не стихли, и сказал:

— У нас в стране долго говорили о гражданских правах. Мы говорили в течение ста лет, если не больше. Настало время написать новую главу в наших законодательных актах.

Все снова зааплодировали.

В приподнятом настроении Джордж смотрел на немногие темнокожие лица в зале: пять конгрессменов, в том числе Гэс Хокинс от Калифорнии, который выглядел как белый; аплодирующие мистер и миссис Райт в президентской ложе; несколько негров среди зрителей на галерее. Их лица выражали радость и надежду.