— Илья Юльевич!.. Наконец-то я понял, что нужно делать!

— Довольно долго вы к этому шли, — откликнулся Шлепянов.

По свидетельству старослужащих, с режиссерами Бруно Артурович не спорил, глупых вопросов не задавал и вел себя благородно, хотя и производил впечатление человека, застегнутого на все пуговицы и в свой внутренний мир никого не пускающего.

Вспомнив затертый анекдот и не найдя для начала ничего лучшего, Р. громко и внятно пересказал его соседу:

— Встречаются два интеллигента, и один другому говорит: «Извините, пожалуйста, но у вас из ушей торчат бананы». А тот ему в ответ: «Говорите, пожалуйста, громче! У меня в ушах бананы!»

Бруно Артурович усмехнулся. С первого дня они стали называть ушные аппараты «бананами», то и дело теряя их и находя.

— Знаете, Володя, — сказал Фрейндлих, прилаживая к прибору изящное ухо, — самое тяжелое в состоянии глухоты — то, что тебе никто не верит. Если говоришь, то должен и слышать. Вы понимаете?.. Ну да, разумеется… Я потому и говорю… Остаешься совсем один, никто не понимает и не верит. Дочь Ирина буркнет, бывает, что-то в сторону, а я достаю инструкцию по пользованию слуховой аппаратурой и даю ей прочесть. Ведь с глухим человеком нужно говорить как с ребенком, внимательно и терпеливо. Если я и недослышу, то прочту по губам… Нет, пожалуй, вы этого еще не знаете, у вас всего один аппарат. А я теперь выбираю телепередачи, где текст не так важен, как изображение… Очень я люблю «В мире животных», например…

У него был с собой маленький домашний телевизор «Электротехника» с постоянно выключенным звуком.

— Так что, Володя, дорогой, вы это еще узнаете, — пообещал он, переключая кнопки…

— Как сказать, Бруно Артурович, — отвечал Р. — Это зависит не от меня, а от Бога, — и показал в потолок. — Простите, Бруно Артурович, а вы в Бога верите?

Фрейндлих ответил не сразу, но пауза так выразительно запечатлелась на его челе, что Р. залюбовался.

— Я верю в самого себя, — сказал он, — и во что-то такое… Совершенно сверхъестественное, чего нельзя понять. Человек не может и не должен понимать все и научиться всему. Если это произойдет, мы погибнем. Я верю в это мудрое и разумное устройство на земле и в мире. Но что там, дальше?.. Я выслушаю каждый ответ и снова спрошу: «А дальше, дальше что?..» Не может быть, чтобы мы получили полное объяснение. Нет такой конфигурации, которая соответствовала бы бесконечности и выражала ее. А для простых людей придумали крест и церковь, чтобы их воображение получило доступный образ…

Р. молчал. Он был из простых. Несколько лет назад в такие же, как сейчас, легкие пасхальные дни в домашней епископской церкви Александро-Невской лавры его крестил веселый хохол архимандрит Симон; летом состоялось и венчание, пел епископский хор, светились лики святых и лица свидетелей, и с тех пор утренняя молитва помогала Р. начать новый день, не впадая в уныние.

— Это все-таки идолопоклонство, мне кажется, — сказал Фрейндлих. — Я верю в свое свободное воображение. Ведь я сам — тоже чье-то создание…

Они помолчали; спешить было некуда.

Отлетая мыслью по родным адресам, Р. потихоньку напевал, складывая песенку о слуховых аппаратах: «Есть тропические страны, где качаются лианы, и хотя пусты карманы, но зато в ушах бананы, тра-та-та-та, тра-та-та…» Он был уверен, что сосед не слышит его, но, словно развивая тему, Бруно сказал:

— Знаете, это очень интересно — впадать в детство!.. Это так любопытно…

Р. позвонил Ирине Фрейндлих и напомнил о знакомстве в больнице Свердлова.

— Нет, нет, — сказала Ирина, — гораздо раньше!.. Вы снимались на «Ленфильме» в «Поезде милосердия», были совсем молоды, писали стихи, и все вами увлекались… Я тоже там снималась, одной из медсестер. У меня была подружка в костюмерном цехе, с ее легкой руки… Мы поехали на натурные съемки в сторону Любани. В Елизаветино, если не ошибаюсь…

Ирина запамятовала, как, впрочем, и Р.: в сторону Любани он не выезжал, только в Новгород. В Елизаветино наведался как раз Бруно Артурович: навестить дочь и убедиться, все ли у нее в порядке. Он провел там целый день, познакомился со съемочной группой и, успокоенный, вернулся домой. Это запомнил режиссер Искандер Хамраев, одноклассник артиста Р. Снимая свою первую картину по повести Веры Пановой «Спутники», он был польщен вниманием Бруно Артуровича и подсказал беспамятному Р., что Ирина до удивления похожа на Алису…

— Понимаете, Ирина, — сказал Р., — я нашел больничные записи и снова встретился с вашим отцом… Простите мое невежество, вы тоже связаны с театром?..

— Нет, избави Бог! — С неподдельной опаской сказала она. — И мама, и папа были слишком связаны… Она ушла очень рано, сорока девяти лет, и очень долго болела… Они познакомились в Театре обкома комсомола, потом — ТЮЗ, потом эвакуация в Березняки, где я и родилась, а потом он был в БДТ, а мама — в Ленконцерте… Меня отправили в первую французскую школу, а после нее куда?.. В иняз!.. Но в иняз я не захотела, пошла в университет, окончила филфак…

— Стало быть, коллеги…

— Ах, вот как!.. Ну, после филфака что? Школа или Интурист, но это меня не привлекало, и я стала преподавать латынь в медучилище, окно в окно с моим домом… Мамы-то не было…

— Стали главой семьи?..

— Главой не скажу, а руками правда… У меня сын, ему тридцать три года. Окончил нахимовское, потом — имени Фрунзе, стал гидрографом, плавал… Потом гидрографический флот сгнил около причала… Мы с мужем уломали его получить гражданскую профессию, и он окончил юрфак… Муж умер два года назад, а отец — три… 7 июля 2002 года, девяноста двух лет…

— Один профессор говорит, — сказал Бруно, — «Слуховой аппарат стоит триста пятьдесят долларов, но я не уверен, что вам понравится». А его ассистент советует: «Покупайте». Они не сговорились, а я бросил жребий, и выпало покупать. Так появился первый «банан». Теперь у меня целых три, все американские, а толку — шиш…

— Бруно Артурович, — воодушевился Р., — я гастролировал по Америке, и одна фирма всюду рекламировала свои «бананы», по форме уха, почти незаметные, и я позавидовал американским глухарям… Возвращаюсь в Нью-Йорк и вместе с другом кинорежиссером Габаем иду в отделение этой фирмы… Между прочим, Генрих Габай женат на Анечке Мартинсон, дочери Сергея Мартинсона. Вы были с ним знакомы?

— Да… Он любил красные вина…

— Отделение почему-то в магазине оптики, а ушной начальник ушел на перерыв. Пока ждем, я заказываю две пары очков, бифокальные и простые. Оптик хвастает, что унаследовал отцовский бизнес, наконец приходит Слухач, маленький такой, плешивый, и в каждом ухе по «банану»!..

— Очень любопытный сюжет, — поддержал рассказ Фрейндлих.

— Дальше — больше. Габай спрашивает Слухача о цене. «Две тысячи долларов» — «За один?» — «Нет, за два». Я говорю: «Давайте! Я эти деньги честно заработал». А Гена начинает по-английски рассказывать Слухачу, какой я артист и как важно мне иметь хорошие аппараты. Слухач вынимает из правого уха «банан», звонит в центральное отделение фирмы, и я получаю пятипроцентную скидку. Тогда Габай говорит: «Знаете, мистер Томкин (у Слухача была такая фамилия), артист Р. играл Гамлета и имел в этой роли успех!..» Томкин смотрит на нас внимательно, вынимает из левого уха второй «банан» и снова звонит на фирму… Еще пять процентов!.. Плати, заказывай, и дело с концом!.. Нет!.. Габай начинает объяснять Томкину, что Р. играл не одну роль, а всю пьесу: и Гертруду, и Клавдия, и Офелию в театре одного актера… Томкин опять берет трубку, и «бананы» понижаются в цене на пятьсот долларов!.. И тут, полный благодарности, Р. хвастает Томкину знакомством с Лоренсом Оливье!.. С тем делается столбняк, и он выходит на улицу… Мы ждем… Вдруг Томкин возвращается очень суровый и говорит: «Мистер Retsepter!.. Не покупайте эти аппараты!.. Я смотрю прямо на вас и вижу, что звуки до вас доходят… Зачем тратить столько денег неизвестно на что?!» Я хлопаю себя по лбу и говорю Габаю: «Слушай, Гена, по-моему, мистер Томкин — гениальный старик: неужели мы не найдем на что потратить полторы тысячи долларов?!» И мы жмем руку Томкину. Тут Оптик достает бутылку вина, мы пьем за доброе знакомство, и Томкин говорит: «Только не проболтайтесь о моей продаже в других отделениях фирмы!..»