Я однозначно оценил факт минимальнейшего великодушия, сочувствия и поддержки со стороны незнакомца – остров позитива в окружении всеобщего негатива. C тех самых пор федеральный заключенный Трахтенберг завсегда привечал хлебом-солью вновь прибывающий контингент: «Милости просим к нам в тюрьму, гости дорогие!» Особенно – в Форте-Фикс. Особенно – закручинившихся. Особенно – бледнолицых паганелей в «очках и шляпе». В общем, жил по песне: «Поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется»…

… Яркий люминесцентный свет заливал безразмерную КПЗ, камеру предварительного заключения на сто с лишним голов. Вернее – головорезов. Шестьдесят процентов пространства занимали высокие трехэтажные нары. На двадцати процентах, в самом центре, расположились три металлических стола с прикрученными к ним длиннющими скамьями. Места для избранных. Оставшиеся двадцать процентов камеры были отведены под «удобства», телефонный закуток и «променад». Последний, правда, отсутствовал из-за раскинувшегося в «хате» цыганского табора. Из трех душевых кабин, открытых всем ветрам и взглядам, работала только одна. Поэтому очередь на помывку телесов иногда занимала несколько часов. К тому же половозрелой братве требовался «овертайм»[557] на здоровую мастурбацию.

Туалеты в духе советских привокзальных сортиров были загажены до неприличия. Такого санитарного фиаско в Соединенных Штатах мне видеть еще не приходилось. Моча, моча, кругом моча.

Столь любимое в Америке «прайвеси», то есть «уединение», отсутствовало напрочь. Даже в святом туалетном вопросе. При желании я мог дотронуться до сидящего рядом и справляющего нужду врага народа. Именно это «панибратство» отравляло мой отдых еще в пионерлагере «Восток».

…В углу камеры возвышался необычный и приятный глазу оживляжик – небольшая альпийская горка из разноцветных матрасов. Потрепанных, грязных и запаянных в яркий пластик. Что-то наподобие школьных физкультурных матов, только в четверть их толщины.

Не подстилка для спанья, а жалкая поролоновая рогожка с разрезами-разрывами вдоль и поперек. Иногда – без внутренностей и с остатками былых пожарищ. Бомжи спали на лучших…

Я выбрал более-менее незагаженный матрасик и потянул его за собой. Мой безрадостный путь лежал мимо спящих, жрущих, испражняющихся, выясняющих отношения, орущих и прыгающих с койки на койку бандерлогов.

В отличие от моих последующих «исправдомов» и «домзаков» (неологизмы первых лет советской власти – «исправительные дома» и «дома заключенных») окружная тюрьма города Паттерсон в первую очередь обслуживала местное население – афроамериканских поселян и поселянок. Ну и процентов десять – залетных гостей вроде меня, свезенных в жуткие киношные казематы для психологической ломки. В интересах следствия и американского народа, соответственно.

На всех «федеральных» подследственных и осужденных мест в федеральных тюрьмах Америки не хватало. Как когда-то в Сочи в бархатный сезон. Поэтому какую-то часть срока некоторые федеральные преступники отбывали в страшных зверинцах, принадлежащих штату, округу или городу. В пенитенциарных чертогах наподобие окружной тюрьмы графства Эссекс. Чтобы жизнь медом не казалась.

«Федералы» помечались красной пластиковой ленточкой с ФИО и «номером заключенного», которые мы носили на запястье. Точно такие пестрые метки надевались на руку на некоторых Карибских курортах, чтобы пометить звездно-полосатых гаргантюа и пантагрюэлей, оттягивающихся по системе «all inclusive»[558].

В окружной тюрьме города Паттерсон тоже было «все включено». Более того – абсолютно бесплатно.

…Сделав круг почета по душной и вонючей камере, я вернулся к исходной точке и с грустью понял: «Деточка, твое место у параши». Свободное пространство нашлось только в паре метров от туалетного загона.

Я бросил матрас на подозрительно блестящий пол, попахивающий застоявшейся мочой. Сверху изящно приземлилась серая занюханная простынка. Вместо подушки – завернутая в «гулю» зеленая роба-кацавейка.

Еле передвигающийся новосел попил теплой воды из-под крана, кое-как поплескался в чудом освободившемся заплесневелом душе и почти что на карачках добрел до своего лежбища.

Удивительно, но в тот момент мне было совершенно наплевать на непрекращающиеся прыжки и вопли страшных соседей-бандерлогов и горящий прямо над головой яркий прозекторский свет.

Абсолютный и всеобъемлющий пофигизм.

Я во благе (подчеркиваю – во благе) распластался на вожделенном полу. Брезгливость, говорите? I don`t know what are you talking about[559]! Усталый мозг разрывался на части, прокручивая в памяти события дня.

Мне стало себя жалко.

Отключаясь, новоявленный з/к попытался ответить на двуполярный вопрос современности: «За что?» и «Что делать?» Не получив от самого себя хоть какого-то внятного ответа, он «отдался объятиям Морфея». «Yesterday… All my troubles seemed so far away»[560]…

…А поутру они проснулись… Вернее – были безжалостно разбужены громоподобными криками опереточных дуболомов и надсадным лаем немецких овчарок.

Еще одна банальность, но такое не пожелаешь и заклятому врагу. О подобных проделках американских ментов лучше читать в афроамериканских гангстерских книгах с крупным шрифтом. В крайнем случае – смотреть в боевике или сериале.

Личное участие – «опасно для жизни». Посторонним вход воспрещен! Не влезать – убьет! И тому подобное…

«Эй ты, вставай быстрее, – толкнул меня в бедро какой-то чернокожий бродяга, – чего разлегся? Не видишь, что ли, менты! Сейчас считать будут. Проверка!»

Я сел на чудо-матрасике в положении «прямой угол». Потянул затекшие члены. Потер расширенные от испуга глаза.

На меня активно надвигался персональный Армагеддон: помимо собственной воли я снимался в самом дурном фильме своей жизни. «Конец опасных гастролей», что-то в таком духе.

Заспанные афроамериканские шкидовцы нехотя слезали с нар и поднимались с пола. Мои соседи уныло стягивали использованные матрасы в давешнюю горку. Я сделал то же самое. Как говорится – поплыл по течению. Заключенные освобождали место для очередного «каунта», переклички личного состава гадюшника.

– Поднимай свою жопу! Сволочь, мать твою! Ах ты, кусок дерьма! – Нас нетерпеливо торопили выкрики надзирателей.

«Четыре танкиста» и собаки стояли в дверях гигантской КПЗ и наблюдали за арестантским муравейником. Через несколько минут посередине камеры образовался небольшой плац.

– Так, уроды, слушайте меня! Всем перейти в этот угол! Быстро, быстро! И всем замолчать, засранцы! – заорал главный эсэсовец и показал рукой в сторону туалетов.