перед смертью… Деньги расходились у него очень характерно — на милостыню и распутство… Уже нервным ребенком, в страшных галлюцинациях, в ужасной душевной напряженности чувствует он зарницу опасности, — в молнию эта “священная болезнь” выковывается лишь в тюрьме… Но странно: никогда он не противился этому испытанию, не жаловался на свой недуг, как Бетховен на глухоту, как Байрон на хромую ногу, Руссо на болезнь мочевого пузыря; нигде даже не засвидетельствовано, что он когда-либо серьезно принимался за лечение». (Цвейг, 1929, с. 93, 105.)

«Еще в 40-х годах он увлекался игрою на бильярде до крупных проигрышей и знакомств с шулерами. В Сибири, по выходе из каторги, еще решительнее сказывается эта дремлющая страсть». (Гроссман, 1965, с. 285.)

[В минуты ревности, которая возникала очень легко ц по самому незначительному поводу, доходил до] «…бешеного, почти невменяемого состояния». (Достоевская, 1971, с. 294.)

«Он был чрезвычайно мнителен. “Пивший обыкновенно не чай, а теплую водицу”, он приходит в ужас от цветочной заварки и беспокоится за частоту пульса (о чем нельзя читать без улыбки — особенно если вспомнить его позднейшую приверженность к почти черному, похожему на “чифир” чаю и крепчайшему кофе.) Страшась печальных последствий летаргического сна (черта, кстати, общая с Гоголем), он оставляет на ночь предупреждающие записки; он внимательно надзирает за состоянием языка и бдительно прислушивается к малейшим нарушениям в деятельности своего организма». (Волгин, 1991, с. 420.)

«Достоевский жестоко страдал от ипохондрии, испытывал невротические страхи, боялся быть заживо погребенным. Засыпая, он иногда оставлял записку: “Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней”». (Гарин, 1994, т. 4, с. 114.)

«Любовь Достоевская говорит, что ее отец за несколько лет до заключения страдал тяжелейшими истерическими симптомами. Он избегал общества, целый день бродил по улицам, громко разговаривал сам с собой и почти не мог работать. О других невротических симптомах, как боязнь быть заживо погребенным, ипохондрия, бессонница и участившиеся истеро-эпилептические припадки, мы уже говорили. Но сразу же после ареста исчезают все симптомы. Он совершенно успокаивается: жалуется почти что только на геморрой и становится психически совсем нормальным…» (Нейфелъд, 1925, с. 38.)

«Нигде может быть психопатия Достоевского не нашла себе такого выражения, как в области психосексуальных переживаний…Есть основания думать, что сексуальная и психосексуальная жизнь героев романов Достоевского до известной степени отражает самую сущность сексуальности и самого Достоевского. “Любовь-страдание”, как обозначает удачно Вересаев любовную жизнь героев романов Достоевского, до того гармонирует со всей психо-патически-страдальческой сущностью Достоевского, что нельзя не считать любовь-страдание частью психопатии самого Достоевского… Трудно поверить, что Достоевский, рисующий с такою психологическою тонкостью и до мельчайших подробностей ужасы упадочно-бесплотной любви, жестокое сладострастие, любовь к мучительству и мученичеству и “нравственное сладострастие”, сладострастное убийство и т. д., что Достоевский, рисующий эти и только эти формы любви, не переживал сам описываемое им “нравственное сладострастие”, “не забывался сам духом” и не удовлетворял таким образом свою извращенную сексуальность… “Упадочно-бесплотная любовь” Достоевского есть та форма любви, которая обозначается научно алголагнией (мазохизм — садизм), и является одним из самых тяжелых извращений полового инстинкта». (Галант, 19276, с. 209, 215–216.)

«В сложной личности Достоевского Мы выделили три фактора — один количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную эффективность, его устремленность к перверзии, которая должна была привести его к садо-мазохизму или сделать преступником; и его неподдающееся анализу творческое дарование». (Фрейд, 1991, кн. 2, с. 409.)

«…Более различимы контуры его холостого офицерского житья… Он ведет достаточно уединенное существование, и его удовольствия ограничиваются в основном посещением театров да истощающей его финансы бильярдной игрой… “К женскому обществу, — замечает добропорядочный Ризенкампф, — он всегда казался равнодушным и даже чуть ли не имел к нему какую-то антипатию…” В письмах Достоевского конца 30 — начала 40-х годов мы не встретим ни одного женского имени, которое было бы названо под определенным ударением. Ни одного увлечения, ни — хотя бы — намека на влюбленность (разительный контрасте пушкинским или лермонтовским мироощущением). Дочь Достоевского утверждает, что до сорока лет ее отец жил “как святой”». (Волгин, 1991, с. 271–272.)

«При всем уважении к гению Достоевского его характерология не вызывает сомнения: это был деспот, взрывчатый, неудержимый в своих страстях (картежных и аномально-сексуальных), беспредельно тщеславный, со стремлением к унижению окружающих и эксгибиционизмом, сочетавший все это со слезливой сентиментальностью, необычайной обидчивостью и вязкостью». (Эфроимсон, 1995, с. 169.)

К вопросу об эпилепсии

«…Известно, что у подавляющего большинства предков писателя… обнаруживались по-разному выраженные эпилептические свойства: эти люди страдали эпилепсией, эпилептоидной психопатией либо имели отдельные эпилептические свойства характера… У Ф.М. Достоевского среди проявлений эпилептической болезни сами по себе припадки не занимали главного и определяющего места. На передний план всегда выходили специфические особенности психики. Эти черты характера развились рано, и уже у молодого Ф.М. Достоевского проявлялись в крайнем педантизме, безмерной мелочности, склонности к детализированию, бесконечным уточнениям, раздражительности, вспыльчивости, чрезмерной обидчивости. Обращала на себя внимание крайняя ипохондрпчность молодого Достоевского, склонность к страхам и приступам тоскливо-злобного настроения». (Буянов, 1989, с. 181.)

[1839 г.] «По семейным преданиям (сообщенным дочерью писателя), когда весть о гибели отца дошла до его сына Федора, юношу постиг впервые тяжелый припадок с конвульсиями и потерей сознания, лишь гораздо позже определенный врачами как эпилепсия». (Гроссман, 1965, с. 41.)

«“Еще за 2 года до Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь. Рассказать я не могу об этих отвратительных ощущениях, но живо их помню: мне часто казалось, что я умираю, ну, вот, право, настоящая смерть приходила и потом уходила. Я боялся тоже летаргического сна. И странно — как только я был арестован, — вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла. Ни в пути, ни в каторге, в Сибири и никогда потом я ее не испытывал — я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен… Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей — с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мной до этого первого припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною встреченное, все, что я читал, слышал — я помню до мельчайших подробностей. Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсем людей, которых знал совсем хорошо, забываю лица. Забыл все, что написал после каторги. Когда дописывал “Бесы”, то должен был перечитать все сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц…” Припадки были раз в месяц, в среднем, иногда и чаще 2 припадков в