вчерашний математик) Гуссерль начал свое – достаточно быстрое, но и трудное – вхождение во врата профессиональной философии, в этой последней уже имело место неоднозначное отношение к моделям чистого субъекта немецкого классического идеализма.

Здесь нет места для выписывания конкретных оттенков содержания лозунгов «Назад к Канту», потом – «Назад к Гегелю». Но по крайней мере одно ясно: это назад отнюдь не означало действительного возврата к наиболее аутентичному изучению, постижению текстов Канта или Гегеля, а скорее предполагало включение в философию (всегда избирательное – по отношению к разным текстам) актуальных философских проблем (притом по-разному понимаемых и акцентируемых в разных школах неокантианства или неогегельянства).

Что касается раннего Гуссерля, то специальной темой последующих исследований феноменологии стало изучение по-своему актуального, именно гуссерлевского возвращения «Назад к Канту». О чем-то подобном применительно к ненавидимому им и им даже не изученному Гегелю Гуссерль даже и не помышлял. Он говорил: гегелевская философия отстоит «от нас» дальше, чем, скажем, философии древней Индии… (Впрочем, при конкретном разборе – в этой книге – «Философии арифметики» Гуссерля у нас были объективные поводы сопоставить, даже соотнести, если не увязать конкретные гегелевские и гуссерлевские гносеологические размышления.)

Вернемся к теме образов субъекта познания, постепенно сложившихся в (европейской философии) ко времени формирования Гуссерля, т. е. ко второй половине XIX века. В свете использования и дальнейшего развития Гуссерлем теории интенциональности вырисовывалась особая теоретическая тенденция, которая состоит в проблемно-методологическом расширении рамок и в известном проблемном обогащении новой концепции субъекта познания к концу XIX века. Если в немецком идеализме Нового времени имело место настойчивое очищение идеи и образа (гносеологического) субъекта, то тенденция, прослеживаемая и в ранней, и в поздней (феноменологической) теории Гуссерля, состояла, напротив, в проблемно-методологическом расширении, обогащении уже гуссерлевской теории субъекта. (Если бы было достаточно времени и лишнего книжного пространства, можно было бы описать сходные тенденции у мыслителей XIX–XX веков разных направлений. Скажем, в классической философии Маркса и последующих высококвалифицированных философов-марксистов были расширены рамки классической концепции субъекта и объекта познания под знаком разработки теории деятельности и активного подключения к философии социально-исторических измерений реальной человеческой деятельности (что нашло интересное и по-своему плодотворное продолжение в XX веке в концепциях социологии познания и знания).

Поскольку в данном разделе мы специально рассматриваем рано появившуюся своеобразную гуссерлевскую интенциональную реформу (одновременную, как было показано, самой уже более явной разработкой феноменологии), ближе очертим одну главную тенденцию соответствующих ранних идей Гуссерля. Она выразилась в (противоположном очищению) движении к методологическому расширению и обогащению традиционной модели субъекта познания. А эта тенденция (как будет показано на особых отдельных примерах) была представлена учениями не только раннего, но и позднего Гуссерля, а также проявилась, как мы увидим, в…сугубо современной феноменологии!

Конкретно она воплотилась в ряде расширяющих направлений:

а) Отдельные философы стали считать необходимым исследовать не только отличия деятельности рационально мыслящего, в том числе ориентированного на науку познающего субъекта, а также субъекта свободы и этической ответственности, но и с не меньшим правом выявлять специфику иррационального, страдающего, даже неадекватно действующего и мыслящего, например, психически больного субъекта.

б) Четко провозглашалось, что почетной темой феноменологии должны стать также и переживания, которые Гуссерль объявил неинтенциональными – ощущения боли, страдания. А они (по Мишелю Анри, например) долженствуют быть изученными в их страстно-страдательной и в автоаффицирующей форме (т. е. в случае причинения человеком боли и страданий самому себе).

в) В более общем смысле: если классические теории познания (и субъекта) были нацелены (и это правда) главным образом на здоровый порядок, упорядочивание, словом, на рациональное, то в разных философских (и художественных, относимых к искусству), именно в новых, современных размышлениях (даже разработанных концепциях) стали отстаивать (по крайней мере равные, а нередко и преимущественные) права на изучение “иррациональных”, даже болезненных, патологических форм, реакций, способов жизни и поведения. Применительно к проблемам субъекта и субъективности эти тенденции могут быть суммарно охвачены заголовком статьи французского феноменолога Р. Бернета «Травмированный субъект». (А ведь этот автор – президент архива Гуссерля в Лувене, редактор серии изданий Гуссерлианы, профессор Лувенского университета.) Бернет, досконально исследуя и презентируя тексты Э. Левинаса, часто цитируя его, показывает: уже у этого классического для XX века феноменологического автора акцентированы вот какие темы: «субъективность чувственности как воплощение безвозвратной покинутости…» или вводятся такие более дробные различения: «субъект, который отвечает на травму, и субъект, который ей сопротивляется» [(Пост)феноменология… с. 140].

Надо учесть и многое другое, уже из новейшей феноменологии – по той же схеме интенциональности, взятой с противоположными классике, как правило, негативными, также и (психо) – патологическими знаками… Не только некоторые кондовые авторы-идеологи советского времени не преминули обличить подобные философские тенденции как проявления буржуазной философии страха и отчаяния. В описаниях феноменологии авторов другого направления, склонных серьезно анализировать феноменологию Гуссерля, можно было обнаружить сугубо рационалистический, пуристский подход к тому, что вообще-то правильно считалось отклонениями от классического рационализма… Сегодня, в один из самых опасных, глубоко кризисных этапов мировой цивилизации, нельзя не признать внимание к негативно-кризисным обострениям – как в общеисторическом развитии, так и в бытии отдельных личностей – достойными исследования сторонами жизнедеятельности отдельных субъектов познания и действия.

Неортодоксально акцентируя (находя их у Гегеля, и у его современных последователей и критиков) новые акценты и устремления к более широкому включению – уже в современную феноменологию – необычных акцентов, новые авторы не отрицают, кстати, связей с традициями философии, которые и в этих случаях сохраняются и оживляются.

Новые авторы, как и классики феноменологии XX века, вовсе не пренебрегают возможностями усмотреть подобные уклоны как и в более ранних философских концепциях, так и в некоторых, признаваемых необычными, оттенках исследований самого Гуссерля. (Пример – необычный анализ у М. Ришира необычных же, с его точки зрения, гуссерлевских вкраплений в исследовании фантазии в лекциях из курса «Первая философия[268]».)

Заговорив здесь, как о примерах, о работах не только уже ставших классическими (как Левинас или Мерло-Понти), но и новых, хотя достаточно известных к нашему времени – французских феноменологов, мы имеем возможность более подробно использовать материал одной из лучших недавних книг, вышедших в России.

3. Case study: О современном расширении диапазона феноменологических исследований проблем интенциональности – по книге «(Пост)феноменология. Новая феноменология во Франции и за её пределами»

Проанализированная в предшествующих разделах Приложений тенденция, связанная с существенным расширением – и, как мы установили, уже в ранних, второй половины 90-х годов XIX века текстах Гуссерля – диапазона и характера исследований интенциональности находит своё весьма интересное, впечатляющее продолжение и в вариантах учений, и в дискуссиях феноменологов XX и