В сказанном Стадухин уловил скрытую тоску, понятную только им, старым, бывалым, казакам.

– Это там, – кивнул на восход, – ломоть хлеба и кружка кваса в великую радость… Я поговорить пришел да прощения испросить перед Святой Троицей. Сердился на тебя, бывало.

– Я не злопамятный, – искренне рассмеялся Дежнев. – Сам грешен, на тебя серчал, перечил, потом много думал, что пока ты был с нами, редко кого убивали. Разве тех десятерых в низовьях Анадыря?! Да и то по нашей вине: не уйди мы на Пенжину, не отправил бы к анаулам одного казака. А как ты ушел, так нас часто кровью умывали.

Стадухин молча покивал.

– Чудно! – фыркнул в бороду, не в силах рассеять навязчивые мысли. – Одну судьбу на двоих девки не прядут, хоть и незрячие. Вот же стервы! – Шумно вздохнул, собираясь подняться, вспомнил, что еще хотел узнать, и со смущением посветлел лицом. – Что там на Колыме?

– При мне все на Анадырь рвались, за легким богатством, – стал обстоятельно рассказывать Дежнев. – Чтобы зиму брюхо чесать, как ты меня корил! – Весело шевельнул рыжеватыми усами, показывая щербатые желтые зубы. – Казака Третьяка Алексеева помнишь? Мы с Оймякона плыли, а он возвращался с устья Индигирки с Федькой Чукичевым?

Стадухин кивнул.

– Ходил с Блудной на Гижигу, взял два коряцких острога.

– Милостив Бог! – Стадухин метнул быстрый взгляд на образа. – Про Ивашку Баранова я слыхал.

– Соболя по Колыме выбили, но рыбы, мясного зверя много, мука дешевая: два соболя за пуд.

– Вот ведь! – лицо Стадухина опять помрачнело. – На Олекминском приказе Бог спас от правежа: вызвали раньше срока… А ты если будешь в Москве, хорошо подумай, захочешь ли остаться на Руси. Если нет – проси атаманское жалованье.

– Да мне еще белый свет в радость и женка брюхата! – беспечально перекрестился Дежнев. – Даст Бог пожить – не откажусь!

– Поживи, если не насытился! – одобрил Стадухин. – Не такие уж мы и старые, разве поизносились в походах. А так что не жить? – Чтобы не обидеть хозяина и домового, смахнул со стола кусок пирога с капустой, пожевал, кивком поблагодарил Кантемиру. – Плохо, что соболь ушел. Но все равно буду туда проситься: здесь тошно, на Олекме плохо. Если не увидимся на этом свете, хоть расстанемся мирно, что ли?

Шевеля бородой, он хотел уже откланяться, но дверь распахнулась, вошел белый как лунь Артем Солдат, тощий и сутуловатый, с удивлением уставился на Стадухина.

– Что, думал, помер? – насмешливо спросил атаман.

– Слыхал, что живой! – беззубо прошамкал Солдат.

– Я тоже слыхал, что ты богат!

– Кого там? – хмурясь, засопел казак. – Старую кабалу в Жиганах выкупил, немного осталось.

– На Русь будешь проситься?

– Не поеду! Женюсь, осяду в Якутском или где ближе к Ангаре. Дом срублю. – Осклабившись, Артем стал обстоятельно рассказывать о замыслах.

– Где тебя девки востроклювые целовали? – спросил Стадухин, указывая глазами на рубцы среди морщин.

– Так вот! Как ты ушел, анаульцы бунтовали, потом ходынцы! – обидчиво сопя и бросая колючие взгляды на Дежнева, пробубнил Солдат. – С коряками воевали за коргу! Многих наших побили до смерти, а мы с Семейкой хоть перераненные, но живые.

– Слава Богу! – посочувствовал атаман. – Хорошо, что со мной не пошел. Нынче богат и жених хоть куда: ни крив, ни хром. – Дай Бог бескровных служб! – пожелал бывшим сослуживцам.

– И тебе так же! – ответили казаки.

– Богу бы в уши! – буркнул в бороду Стадухин, откланялся и вышел.

Вскоре он узнал, что его ранняя перемена на Олекминском приказе была связана с гневом воеводы, стольника Ивана Федоровича Голенищева-Кутузова. Он получил жалобную челобитную от колымских ясачных людей, был взбешен тамошними беспорядками и созвал для сыска приказных, целовальников, в разное время служивших на Колыме. Стадухин сдал таможенному голове привезенную олекминскую казну и к назначенному сроку явился в съезжую избу. У ее крыльца пугливо толпились казаки, атаманы, дети боярские и целовальники. Иван Ерастов, сдавший Колымский приказ тамошнему первопроходцу, сыну боярскому Федьке Федорову Катаеву, был суетлив и бледен. Все знали, чем разгневан воевода. После многих милостей за доставку моржовой кости, надежд на поездку в Москву последний из вернувшихся приказных готовился принять первый воеводский гнев. Здесь были его колымские целовальники, приведенные приставами, Иван Денисов и Степан Журливый. Встретившись возле избы, они с неприязнью уставились друг на друга. К Стадухину подскочил пятидесятник Григорий Татаринов, с которым он давно не виделся. Среди хмурых и настороженных людей Гришка выделялся бравым видом и непомерной веселостью, перекинулся обыденными словами, отскочил к толпе тихо споривших казаков. Татаринов служил на Алазейском и Колымском приказах с сыном боярским Константином Дунаем, но Дуная среди толпившихся не было. К Стадухину тихо подошел товарищ по ламской службе и поездке в Москву Андрей Булыгин, отвел его в сторону.

– Нам бояться нечего! – буркнул на ухо. – Буду проситься на Колымский приказ. – Пристально взглянул в глаза Стадухина. – Душа вещует – смогу навести там порядок. – Помолчал, не сводя с Михея пытливого взгляда, и признался: – Если ты поможешь, как на Охоте. Времена там неспокойные, ясачные грозят неповиновением, но в сравнении с ламутами они, как дети.

Атаман опустил голову. Несмотря на то, что благополучная семейная жизнь успела мягко и сладко опутать его, опять вспомнились Колыма с ее водоворотами, синие горы, багрянец заходящего солнца на воде, желтый лист осени.

– Нынче порядок строгий, прежних послаблений нет: служба два года – не больше, – с сомнением качнул головой. – Жалко старуху. Ее даже на реке укачивает, не то что в море. А бросить не могу.

– Я тоже не люблю моря, – нетерпеливо передернул плечами Булыгин и стал прельщать дальней службой.

– Если сядешь на тамошний приказ, то меня с моим атаманским жалованьем при тебе не оставят, – потеребил бороду Стадухин. Желание вернуться на Колыму захватывало его.

– На Алазее сядешь! Рядом! Тебе будет на кого опереться, и мне!

– В верховьях Алазеи есть хорошие места и до Среднего острожка – недалеко, а там служат брат и сын… От Синицынского торгового зимовья всего-то верст двести.

– Пойдешь?

– Надо подумать!

– Все равно куда-то пошлют. Оставят при остроге – того хуже!

– При нынешних порядках при остроге плохо, – согласился Стадухин. – В верховьях Лены соболь выбит, в низовьях вовсе нет, а ясак требуют, как прежде. Новых народов под государя искать надо, так я уже наискался. – Вздохнул, тряхнув бородой. – Как Бог положит – так и сбудется. Куда пошлют – туда пошлют!

Из избы вышел воеводский холоп с немигающими змеиными глазами, объявил, что стольник воевода Иван Федорович ждет! Опасливо крестясь, толпа служивших на Колыме людей придвинулась к крыльцу и нерешительно затопталась. Первым переступил порог пятидесятник Григорий Татаринов. За ним, уступая друг другу, потянулись другие. Люди кремлевских чинов и их холопы представлялись Стадухину на одно лицо: короткополый немецкий кафтан, выбритый подбородок, длинные усы. У нынешнего воеводы из-под усов выпирала тяжелая челюсть, выпученные глаза гневно сверкали. Едва приглашенные вошли и встали перед ним, он громогласно заговорил: