— Тридцать три! (Я)… Двадцать три! (Х)… Три! (В)… Шесть! (Е)… Вот это лото! Итого, дедушка, шестьдесят пять, бисеришко мелкий, шахматишки-палочки, чуть не добрал до Зверька…

На него как-то крестовый поход наспех объявили. И смех и грех воедино. Вышли кучно, неся перед собой некроиконы, защищающие от напастей — на гробовых досках писаные, с запахом тлена и пятнами зелени, источающие «живую влагу» — от нее снова в жизнь вылезаешь. Ну, он им и восстал из сугроба! Весь серебряный, лучемет в правой руке раструбом вниз — щас вострублю! — и взлетел Илья невысоконько, перебирая ногами, как бы поднимаясь по невидимой лестнице, и сверху принялся поливать огнем — так все воинство бегом назад, побросав пики, чуть ворота не выдавили и старца-игумена кошмарного своего Ходячего Ослепшего едва не задавили, костоломы. Они его бросили одного, когда Илья стал куражиться, и он, достославный Св. Осл, упрямо кружился на снегу, выставив вперед руки, шаря — ох, суета слепоты! — выкликая жалобно:

— Ванятка, Петро, Павлушка, Ерошка, Лукашка, Колюнька Васильчиков, Феденька…

Куды!.. Далече!.. Они, примитивные, хомосапые, еще даже фитильных ружей на рогатинах не изобрели, не удосужились, привыкли пиками да луками обходиться. А Илья им — горький урок, чтоб знали, ежели выживут, что дело дрянь. Зарубки себе, стиснув зубы, на предплечье резал стилетом — по примеру охотника Глаголя из Люка — скольких добыл.

Возвращался Илья на Кафедру усталый, но умиротворенный, жарко рассказывал:

— Ох, я им и врезал нынче! А чего, любоваться прикажете ничтожными — а то развелись игумены всякие, микрополиты… Треть монастырской слободы спалил! Уже легенды рождаются про меня — сверзились, мол, и ползут крючконосые чудовища со звезд из-под земли, безжалостные треножники-ижицы, а в зубах огонь горит…

Доктор Полежаев (Тимоха-медун), периодически мягко беседуя, опасаясь за психику отца учителя, предлагал Илье, чтоб не переживать, воспринимать «веселые прогулки» как некую компьютерную игру на снегу — со своими стрелялками, уровнями, набором очков-человечков — только вживую. Да Илья и так не страдал. Навязчивая идея у него была незамысловатая: «Монастыри — на слом!» Предполагался возврат к мирному домашнему славлению богов, тихо переходящему в ловлю чертиков. При этом Илья считал, что важна сбалансированность, равновесие системы, принцип включенного третьего — если уж лупить монахов-патрулей, так чтобы и былым соседям по подъезду рикошетом тоже доставалось, да и школа с Директором — очаг рассады! — не должна остаться в стороне! А то нехорошо. Племя, чай, одно, из тех же сугробов, семя едино, все сородичи — москвалымь белоглазая. Истреблению должны подвергаться не просто самые активные и злобные самцы, а стохастически — уж кто попадется. Тогда явления Ильи станут пугать поголовно, он будет вне убогой логики и жалких попыток рассчитать вес гнева Анти-Его. Хорошо бы еще, чтоб от него сияние исходило! Но вряд ли стоит зряшно мешать мифы — и без того тлеющее сознание этих существ тщится увязать увиданное с неслыханным. Энергизм заблуждений. Дабы народец не путался, Илья везде аккуратно рисовал свой знак — шестиугольник с ресницами — «Зрак Мрака». Предначертательная геометрия! Он оставлял Зрак повюду — на монастырских стенах и в сожженной прихожей жирного вельможи-булошника, на пытошной доске в разгромленном присутствии приказной избы и на серой от свалявшейся грязи коже (как на сырой глиняной табличке) Старшего по подъезду, пригвожденного голым с распоротым брюхом и мотающимися выпущенными кишками к входной двери в подъезд поутру — дверь покачивалась и поскрипывала, когда ходили… Эх, люди-соседи! Снежком мело…

Уже шепотом утверждали, что Илья — Целитель Холма, отсекающий нечестивых, а про глазастую, о шести углах, отметину его сказаны пророчества в старинных берестах… Чиню недуги, весело думал Илья. Сначала — учиняю, а после — исцеляю посильно. Несу меч и собираю мочу.

— Тянет, тянет вас в Колымоскву, тятенька учитель, — вздыхал Савельич. — Влечет неизбавимо, как об дверцу, будто назад в детство, к закату ближе, в тот заснеженный сад, где грациозный песец играет мячом — помните притчу?

— Да-а, детство… Дедушка Арон кашлял-говорил: «Знаешь, как я твоего отца Боруха малышом взращивал? С обрези учил только добру, кха-кха… Абсолютному, кха… И когда отдал в казенное учение, то на первой же перемене подошел к нему жлоб — воплощение Жла! — и толкнул. И, упав, Борушка заинтересованно спросил: «Что это он сделал?» — «Толкнул». — «А что это?» Кха-кха… Тебя, Элияху, мы уже инако качали-воспитывали — чтобы попадя в яму или ко дворцу — не пропал».

Меж тем Савельич и сам, бывало, тряхнув стариной сопровождал Илью в «веселых прогулках». Его тоже тянуло. Они вместе отправлялись бродить по Москвалыми, шляться по кабакам и толкаться на посиделках, чесать язык и кулаки — свобода, брат!.. Савельич все раздумывал какую-нибудь девушку из приличной — тайком читающей — семьи полонить и за себя взять. Срубить и умыкнуть. Чтоб уж ель затрепетала всеми своими листочками! Клейкими, горячими! Присматривался пока.

— Дуры же, в основном, — ныл с досадой, сидя в кабаке на лавке. — По журфиксам затаскают, по поединкам… А вы видели древние колымосковские мечи — во льдах находят? Жуткого же вида, ими не то что фехтовать, ими рубиться-то нельзя… Вроде пилы… Представляете себе эти сражения! Что за страна такая дикая, дьяковая…

— А сам ты из каких будешь, Савельич? — ухмылялся Илья, поднабравшись сивки. — Ты ведь сам аб ово отсюдова, плоть от плоти точь-в- точь…

— В том-то и плач, отец учитель! Угораздил же меня Господь Воинств Разума! Сны мерещатся, как пишу при свече на бересте о горестях… Вроде домашнее задание делаю — маленький, оборванный… Как вы эту бормотуху в себя вливаете, Илья Борисович, поражаюсь, третий штоф почали, дайте, что ли, попробовать хоть…

Как-то раз, опосля кабацкой слякоти и кратких драк, Илья с Савельичем, два удалых молодца, забрели по морозцу в родную гимназию. Заскочили заглянуть, чему там, сучья хвоя, нынче учат, эка чубы трещат. Илья весь обтянут серебром, Савельич в распахнутом меховом с золоченым шитьем плаще до пят — на грудь свисает массивный золотой «щит пращуров» — посланец РУНО! Пошли по коридору. Пусто, уроки идут. Вдруг, откуда ни возьмись — навстречу Директор. У него при виде Ильи аж глаза отвалились — схватил Савельича за рукав, забормотал горячечно:

— Осмелюсь указать, Высокий Куратор, но этот энтот, который при вас, за плечом прячется, он из этих — иновертец…

Илья улыбнулся, слегка отстранил Савельича и одним движением сломал Директору шейные позвонки — хрясь, хруст, поникшая голова…

— Вот это по-нашему, по-кафедральному! — воскликнул отрок.

Директор мешковато, бесформенным кулем обвалился на пол. Савельич вытащил штык-нож от лучемета, присел, взрезал кафтан на спине Директора и резко разодрал лохмотья в стороны. Илья отшатнулся — в заскорузлую от грязи спину Директора, прямо в позвоночник было вделано большое тусклое бронзовое кольцо.

— Он себя на ночь к потолку на крюк подвешивал — ощущал чудовищем Тьмы…

Пнув Директора в бок — ништо, оклемается! — головка, правда, падать будет, — Савельич предложил далее, чтоб развеяться, наведаться в школьные мастерские и поймать злобного великана — преподавателя труда. Он, Савельич, без труда выманит туповатого дядю Кондрата на крыльцо, а там Илья Борисович с ним расправится. Шарах по кумполу — и вся недолга!