— Есть книга такая в пространстве, отец учитель, я читал про нее — томище толщиной в кирпич — вот чем бы оглоушить! Молот Торы! Кувалда!

Но дядя Кондрат, почуяв неладное (кончину), с косолапым топаньем, подвывая, сбежал куда-то в подвал, за бочки с чернилами. Да почитай все педагоги разбежались да попрятались — Зрак Мрака нагрянул! Решетки на окнах выламывали и с высоты в снег выпрыгивали. Разгром, задор, победное шествие по коридору. Восхищенные взгляды утомленных тяжко науками гимназистов-второгодников и особливо неутоленных легкодыхательно гимназисток-ветрениц — ура, урокам каюк, каникулы! Илья, смягчась, только в учительской портретам угодников учебы дырки в глазах проткнул и проскрипционный список двоечников-мучеников на клочки порвал, а в кабинете химии формулу бензона на стене лучеметом выжег — лишь.

Покинув разоренную гимназию, они с Савельичем распаренные выскочили на улицу, под крупный снег. Там Илья испытал потрясение — колонной мальчики и девочки, маленькие, в длинных холщовых рубахах, босые — шли спокойно по снегу. Две беленькие девочки-близняшки прошли совсем рядом, держась за руки, и одна что-то наставительно ворковала другой — это были совершенно непонятные звуки, как льдинки звякали. Оглянулись на Илью — блеснули странные синие глаза — у него сердце дернулось вниз. Потом отпустило. Дети прошли.

— Уф-ф, — отдышался Савельич. — Пронесло.

— А кто это? — ошарашено спросил Илья. — Никогда раньше тут сроду ничего подобного, сколько себя…

— А что — захолонуло? Ну да. Это, отец учитель, — Новенькие. Мы с ними пыжимся понемножку завязаться, но пока никак. Сложно. Другая логика. Вот заморозили бы нас сейчас взглядом — из добрых побуждений, чтобы подольше сохранились — мы им, видимо, кажемся однодневками… Спаси от малых сих! Отродья какой-то невиданной доселе ледяной Зимы…

«Новые, — оторопело думал Илья. — Дети в мешковине. Вот те на. Не к добру это со злом. Они — вне. Отличные от. Метадетвора. Ледышки. Аж дрожь… Даже старина Савельич вон поеживается. А надо мне попытаться при случае установить с ними контакт — упасть в снег на колени и этаким образом двигаться медленно к ним, вздымая руки и выкрикивая считалку — авось заинтересуются!»

Но подобного случая как-то не представилось, да и хорошо, а скоро иные заботы захватили Илью. Однажды вернулся он с «веселой прогулки» — еще залихватски запустил припасенным снежком в щиплющую траву Бурьку — озорной гуляка! — прискакал на ней, подпрыгивая в седле, к Дому, а там Ратмир — вживе, не изображение — сидит на пеньке у изгороди, ждет, задумчиво крутит в руках кусок коры, кроша зачерствевшую мякоть:

— Надо поговорить, Илья Борисович. Сошлось время.

Илья уж сразу понял, что разговор предстоит серьезный и длинный и отрезками трудный. Эх, обделалась идиллия! Сколько, пень, тебе колец?..

Он, кряхтя, спешился, закинул поводья за луку седла и похлопал лошадятинку по гривке:

— Пасись сама по себе!

Ратмир пошел в Дом, Илья поплелся следом. На кухне Ратмир привычно направился к замысловатой, похожей на металлический куст, стойке для бутылок и извлек сосудину с вином. Из шкафчика достал два бокала, вынул сыр, маслины.

— Сейчас, — сказал Илья. — Минутку. Только хр-кр смою…

Что ж, поговорим, бормотал он, стоя под душем и смывая колымосковские кровя и грязи. Время тратить время и время его останавливать. Настала, получается, пора. Навести, значит, порядок. Как это у Жругра — «Уяснение позиций в полемике с подлецом Ф.» Ратмир-то добр, не обидит старичка Ю, учителя разряда «Ф»…

Вино было крепкое, терпкое, вкусное — в жилу.

— Ну, как вам на Кафедре, отец учитель? Прижились? — спросил Радмир.

— Жить можно, — сказал Илья, ломая хлеб и кусая сыр. — А это, брат, важно, что жить — можно. Везде хорошо, где нас не едят.

— Да, да, — вздохнул Ратмир. — Оптимист во мне мурчит, что это лучший из миров, а пессимист ворчит, что, увы, так оно и есть. Вы пейте, пейте, отец учитель, тимохи говорят — целебное…

Он помялся как-то и заговорил печально:

— Дело в том, Илья Борисович, что зима надвигается. Даже, знаете, под ударением, с прописной — Зима Надвигается. Очередной цикл Малого Обледенения заканчивается — начинается Большая Зима. На Москвалымь гигантские льды идут, чтобы стать. Один ученыш из младших — да Савельич, вы знаете, — установил, что это будет Абсолютная Зима: -273 с хвостиком в периоде. Великанская Зима из легенд — словно волк светило проглотил или вол уволок. Наступит медленное время — все сожмется, застынет и прекратит движение. Конечная остановка материи. Надвигается настоящая до абсурда Суровая Зима. Уже сейчас — энтропия в своем праве — появляются ее гонцы, Зима их выслала вперед — Новые. Может быть, видели — вроде детей такие. Кнопки ходячие. Они одни и останутся, хоть плачь, у-у. Елка-ива Новых! А Колымосква лежалая — лень-то прежде ее родилась! — как обычно, в волосах ищет да затылок чешет — булки не уродились, надои вымяло, помои померзли, народ в кабаках передрался — руть!..

Илья заметил:

— Чем решительнее и грознее изменяется окружающий мир, тем чаще человек стремится не заметить этого, заткнуть уши, потушить сознание — в этой косной спячке он надеется выграть Время.

— Тут у нас на Кафедре теплынь, припасы, — продолжал Ратмир. — Можно мослы маслами умащать и росу на хлеб мазать… Но мы всеми эфирными фибрами и фуаграми, теплородно-пуповинно связаны с Колымосквой бестолковой. Тревожно же! Нас затем, отец учитель, природа-мать сюда и завлекла, прямиком-силком загнала, чтоб мы подросли, окрепли и Зиму грядущую, вредоносную одолели. Доктор Тимфей Полежаев, например, прямо считает, что мы — фагоциты. А надвигается — болезнь. Надо спасаться… и спасать… Вот вас мы вытащили. Это была целая последовательность хлопотливых действий. Признаюсь, мы вас призвали, Илья Борисович. Выманили. Долго и упорно кликали…

— Итерация, — буркнул Илья и хлебнул вина. — Получение чего-то, когда не просят.

— Да. И книжку вам соблазнительную в сугроб подбросили — с драгоценным паролем перехода, помните, «эн минус один» (все одно этот портал давно не действует, заблокирован) — это чтобы враз из гимназии изгнали… И соседей по подъезду по ночам запугивали, нависая с потолка, что «сизая проказа» от вас исходит (Тимоха симптомы растолковал) — а поди их растолкай, зад не оторвут! — и Старшему пройдохе по имени Кидь блага сулили (бусы и зеркала), поминали дедовские походы на бусах и кочах, и подбивали собрать народ, гультяев сонных, выкинуть изгоя в шею и пограбить заодно — это теплее! — дабы вы жилья лишились и имущества (кроме книг, естественно, книги ваши в целости в сенях вон лежат стопками — золотея корешками). Не говоря уже о том, что людишек в кабаке подпаивали, подзуживали и науськивали — сивку цельными кишками подносили — лишь бы гнались… Надо было, чтобы сгустилось как-то вокруг вас, Илья Борисович, чтобы ни шуб, ни домов, ни кандалов, чтобы вы все распутья потеряли, чтоб одна дорожка осталась — к кругу светящемуся, к Мандале, к нам! Изъять в счастье! Даже глупого снежного змея с лежки подняли… Так все ловко подстраивали — выгоныш из школы, выкидон из дома… Донос на вас совместно соорудили… Помню, писали — хохот стоял! И Совам зоту стилизацию подсунули. Вообразите, что было! Попутно этим рылам Советующим хвосты прищемили, а то совести ни на йоту, крыльями расхлопались — совью гнездо повсюду! — развели сбиры в снегу возню, прямо какую-то инквдизицию — великую, могучую, свободную, поцелуйте меня в зад… Сыч Человеческий! С катушек слетели, воришки беззаконные! Горазды инквы нитки на сук мотать! Кукленки пареные!