Но мне пора уже вернуться к собственным моим приключениям. Наконец истек двухлетний срок моего покаяния. Трибунал инквизиции, по ходатайству брата Херонимо, позволил мне вновь называться собственным именем, при условии, что я приму участие в экспедиции на мальтийских галерах. С радостью я принял этот приказ, надеясь, что встречусь с командором Толедо уже не как слуга, но почти как равный.

Кстати, мне отчаянно надоели нищенские лохмотья. Я роскошно экипировался, примеряя наряды в доме тетки Даланосы, которая умирала от восхищения. Я выехал на заре, чтобы скрыть от любопытных глаз мою удивительную метаморфозу. Сел на корабль в Барселоне и после непродолжительного плавания прибыл на Мальту. Встреча с кавалером доставила мне большее удовольствие, чем я предполагал. Толедо заверил меня, что маскарад мой никогда его не обманывал и что он намеревался подарить мне свою дружбу, как только я вернусь в первобытное состояние.

Кавалер командовал флагманской галерой, он взял меня на борт своего корабля, и мы крейсировали по морю четыре месяца подряд, не нанеся особого урона берберийским корсарам, которые на легких своих суденышках шутя ускользали от нас.

Здесь кончается история моих детских лет. Я поведал вам её со всеми подробностями, ибо доселе они хранятся в моей памяти. Мне кажется, что я вижу перед собой келью моего ректора у театинцев в Бургосе, а в ней суровую фигуру непреклонного отца Санудо; мне кажется, что я грызу каштаны на паперти храма святого Роха и простираю руки к благородному Толедо.

Я не поведаю вам с такими же подробностями о приключениях моей молодости. Сколько я ни переношусь воображением в эти чудеснейшие времена моей жизни, я вижу только сумятицу многообразных страстей и слышу раскаты гроз. Завеса глубочайшего забвения скрывает от меня чувства, которые наполняли душу мою и увлекали её мгновенным счастьем. Правда, я замечаю проблески любви, увенчанной взаимностью, пробивающиеся ко мне сквозь мглу минувших дней, но предметы этой любви смешиваются, и я вижу только отуманенные образы прекрасных, умиленных женщин, веселых девушек, бросающихся мне на шею, обнимая меня лилейными руками, вижу даже, как сумрачные дуэньи, не в силах воспротивиться естественным чарам юности и тронутые зрелищем пылкого и нежного чувства, изменяют своему долгу и соединяют влюбленных, которых им полагалось бы разлучить навеки. Я вижу вожделенную лампу, которой мне подают условный сигнал из окна: потайные лестницы, ведущие меня к заветным дверям. Мгновения эти — наслаждение во всем его могуществе. Бьет четыре, начинает светать, нужно расставаться, ах! и в разлуке тоже есть своя неизъяснимая сладость.

Думается мне, что на всем белом свете история любовных свиданий повсюду одинакова. Повествование моё могло бы показаться вам не особенно занятным, но полагаю, что вы охотно послушаете историю первых моих чувств. Подробности их удивительны, я мог бы даже счесть их чудесными. Сегодня, однако, уже слишком поздно; я должен ещё распорядиться делами моего табора, поэтому разрешите мне продолжение отложить на завтра.

Мы собрались в обычную пору, и цыган, у которого было свободное время, так продолжал свой рассказ:

Продолжение истории цыганского вожака

Год спустя кавалер Толедо принял на себя главное командование галерами, брат же его прислал ему на расходы шестьсот тысяч пиастров. У Мальтийского ордена было тогда шесть галер, к которым Толедо прибавил ещё две, снаряженные им на собственный счет. Рыцарей собралось шестьсот. Это был цвет европейской молодежи. Тогда во Франции как раз начали давать войску форменные мундиры, что дотоле не было в обычае. Толедо дал нам мундир полу-французский, полу-испанский. Мы носили пурпурный кафтан, черные латы с мальтийским крестом на груди, брыжи и испанскую шляпу. Этот необыкновенно красивый наряд был нам очень к лицу. Куда мы только ни прибывали, женщины словно прилипали к окнам, дуэньи же бегали с любовными записочками, которые нередко по ошибке отдавали кому-нибудь другому. Ошибки такие становились причиной забавнейших недоразумений. Мы прибывали поочередно во все гавани Средиземного моря, и всюду ожидали нас новые торжества.

В разгаре всех этих торжеств и развлечений начался двадцатый год моей жизни: Толедо был старше меня десятью годами. Великий магистр присвоил ему звание великого бальи и пожаловал ему субприорат Кастилии. Он покинул Мальту, осыпанный этими новыми почестями, и уговорил меня сопровождать его в странствии по Италии. Мы сели на корабль и благополучно прибыли в Неаполь. Не скоро бы мы оттуда выбрались, если бы обворожительного Толедо было так же легко удержать, как легко он давал поймать себя в сети очаровательных прелестниц; но друг мой в высокой степени обладал искусством покидать надоевших возлюбленных, отнюдь не порывая с ними добрых отношений. Таким образом он забросил неаполитанские романы, чтобы завязать новые узы — то во Флоренции и Милане, то в Венеции и Генуе, — так что только на следующий год мы прибыли в Мадрид.

Как только мы оказались в столице, Толедо отправился представиться королеве, а затем, взяв красивейшего скакуна из конюшни своего брата, герцога Лермы, велел оседлать для меня другого, не менее великолепного, и мы поехали на Прадо, где смешались с кавалькадой всадников, гарцующих у дверец экипажей, в которых катались знатные дамы.

Роскошный экипаж привлек наше внимание. Это была открытая коляска, в которой сидели две женщины в полу-трауре. Толедо узнал надменную княжну Авила и подъехал, чтобы поздороваться с нею. Вторая из женщин повернулась к нему, он совершенно не знал её, и она, казалось, очаровала его своей красотой.

Незнакомка эта была прекрасная герцогиня Медина Сидония, которая, покинув домашнее затворничество, возвращалась в свет. Она узнала прежнего своего узника и приложила палец ко рту, давая знак, чтобы я не выдал её тайны. Затем она обратила прекрасные очи свои на Толедо, лицо которого выражало серьезность и робость, каких я никогда не замечал в нём ни при ком из женщин. Герцогня Сидония сообщила, что не вступит уже во второе супружество; княжна Авила же, что никогда не выйдет замуж. Пред лицом столь непреклонно принятых решений следовало признать, что мальтийский рыцарь прибыл необычайно своевременно. Обе строгие дамы необыкновенно мило приняли Толедо, который учтиво поблагодарил их за любезность; а герцогиня Сидония, притворяясь, что видит меня впервые в жизни, успела обратить на меня внимание своей подруги. Таким образом возникли две пары, которые непрестанно встречались в вихре всяческих светских развлечений. Толедо, любимый в сотый раз в жизни, влюбился в первый раз. Я старался сложить знаки внимания к ногам княжны Авила. Однако прежде, чем я приступлю к рассказу об истории наших отношений с этой дамой, мне следует сказать вам несколько слов о положении, в котором она тогда находилась.

Князь Авила, отец её, скончался в то время, когда мы с Толедо находились на Мальте. Смерть вельможи всегда производит на людей большое впечатление, его падение волнует их и поражает. В Мадриде помнили инфанту Беатрису и тайную её связь с герцогом. Стали поговаривать о сыне их, с особой коего были якобы связаны дальнейшие упования и судьбы этого семейства. Полагали, что завещание покойного герцога объяснит эту тайну, но всеобщие ожидания оказались тщетными, ибо завещание ничего не объяснило. Двор хранил молчание, а между тем горделивая княжна Авила явилась в свет ещё более надменной, ещё более пренебрегая поклонниками и презирая супружество, чем когда-либо прежде.