чего-то недоговаривает и улыбается многозначительно. Можно даже подумать, если не знаешь, что хлопец вороватый. На самом деле просто тихий, на долгое терпение пущенный горемыка. А разворчится немного, не сразу и разберешь, что у него к чему. И не вояка был Толя. Ходил он, как и мама его, будто в чем-то виноватый, то ли сам, то ли за кого-то другого. А еще же и бедность страшная — что люди видят, а что и не видят, сколько ты там не вой тайком, сколько не хлюпай носом-бульбочкой.

Володя, хоть и Казак, был тоже не вояка.

А вот Шура Богуш как-то подкрался на нашем дворе к быстрой необъезженной кобылице, вскочил на нее с колоды, и та понесла! Сначала по двору. То на дыбы, то задом! Потом перескочила через низкие воротца на огороде, вылетела на пригуменье и закружилась там, то взбрыкивая задними ногами, то вставая на них. И только там, на пригуменье, Шура не удержался — полетел. На твердой стежке. Роман на руках принес его в хату и стал отливать…

А бывало у нас и такое — с крысами.

Большие бочки для зерна назывались пáсами. Весной в них оставалось немного ржи или овса. Приподняв крышку пасы, часто можно было застать там двух-трех крыс, которых у нас называли бацáми. Тогда мы устраивали охоту. Шли в хаты и приносили своих котов, тоже двух или трех. Бросить кота в бочку и крышку чуть-чуть придержать — эх, и начнется потеха!.. Наша Рыска, маленькая тигровая кошечка, справлялась в один миг — хватала первого, крайнего баца за загривок и наверх! Котам было страшнее, чем кошкам: бацы знали, за что их хватать. Раз один кот, молодой, даже вякнул в пасе, к его счастью, схваченный только за лапу. Котам в хатах жилось хорошо, сызмальства у каждого из нас был свой воркотун. А здесь мы их, баловней, так беспощадно и бездумно подводили. Движимые азартом, интересом и отчасти страхом.

И вот однажды Александр Сергеевич, приподняв крышку пасы, что пониже других, обрадованно прошептал:

— Э, а они ж тут близенько!..

По его приказу мы с Казаком рванули легонькую крышку, а Шура перевалился через край пасы и, вырвавшись оттуда с двумя бацами в руках, закричал:

— Расступись, народ, лихорадка берет!

И выскочил на двор, и мы за ним. Во дворе он с размаху ударил одним, потом другим здоровенным бацом об стену, а на того, которого бросал с левой, еще и наступил кожаным лаптем.

Ух ты!.. Я посмотрел на Казака и подумал: неужели и я, как и он, тоже побледнел?..

Володя был не то чтобы трус, а добряк с ленцой и веселый. Когда его дразнили байструком, он так и не мог понять, чем же он виноват, чем виновата его мама, ему было просто больно, а мне его жалко. Однако на выгоне он очень охотно напевал одну из тех, как наша мама говорила, грязных песен, что остались с войны:

Гей, там возле речки,

гей, там на опушке

казак молоденький

да с девкой в избушке…

Дальше следовали все подробности, и он их распевал один да старательно, все до последнего слова, будто и не догадываясь, что это имеет прямое отношение к его матери. Петь так петь! Володя еще и на скрипке играл. Сначала на самодельной, а потом, когда уже мы стали парнями, и до настоящей дошло.

С Казаком я дружил.

Чуть большая близость к одному, потом к другому или третьему не вредила дружбе со всеми. В чувствах мы были искренние, свободные, а время и обстоятельства делали свое дело. Пустой смех Тониной тетки Любы оборвал на какое-то время нашу с Латышкой первую, может, самую чистую и бескорыстную дружбу; потом, на выгоне и в школе, мы уже не сблизились так, чтобы нам от хаты до хаты посыпали купальским белым песочком стежку: жених и невеста. Мы просто дружили, двое пастушат, отпускали друг друга домой или на речку, а как школьники, делились книгами, временами даже что-нибудь трудное вместе и решали. Пока я не познакомился с Зямой, ближайшим дружком был у меня Шура. Позже, когда я стал ходить в школу в Милтачи, а дед Богуш умер и Шуру дядька Иван со мной не пустил, ближе других стал на какое-то время для меня Зяма.

Ну, а Володя Казак был моим другом всегда, среди всех других дружб.

12

Весной и в нашу… так себе деревеньку, возвращаясь кто из Южной, кто из Северной Африки, а кто из Западной Европы, прилетали птицы. Пара аистов, скворцы и латочки. Осмотревшись, устроившись после долгой дороги домой, желанные гости так и не могли толком рассказать, где были и что видели. Хотя и говорили они об этом — кто клекотом, кто суетливо-простодушным щебетом, а кто игривым песенным подражанием — довольно-таки много, однако все, как нам казалось, о радости возвращения, о встрече с нашей, и для птиц такой же родной деревней.

Скворцы и ласточки — мелочь, которую, если бы и очень хотелось, не счесть. И сознавать это было приятно, глядишь на них, как на звезды, которым тоже нет числа. А аист — по-нашему не только бусел, но и бацян — один со своей аистихой, и мы приветствовали, можно сказать, персонально. Увидев первого бацяна, мы, хлопчики, с радостным гиканьем кувыркались на подсохших прогалинах, а взрослые девки, заметив его не в полете, а уже на гнезде, чуть не плакали: замуж этим летом выйти не удастся… Дед Богуш, так тот однажды при мне даже и поздоровался вслух:

— Здорова была, божья птушка! Кабы нам лето с тобой добра перелетовать!

И смотрел на аистиное гнездо, задрав белую бороду, прижмурив глаза под седыми бровями.

А мне было очень завидно, что не на нашем, а на их гумне была одна-единственная в Овсяниках буслянка. И туда, на пригуменье к Богушам, я бегал часто, благо они жили близко и мамин крик: «Юрик! Цевок нема!» — долетал туда и от нашего порога.

В то время, в начале весны, как раз на кроснах по хатам ткали и на долю детей выпадала бесконечная нуд-пая работа — ссучивать уток с больших клубков на цевки, которые мы сами же и нарезали из ровных гладких прутьев малинника. Такую цевку — шпульку с проткнутой мягкой сердцевиной (сегодня уже всю тогдашнюю технику требуется объяснять), намотав на нее нитки, укладывали в челнок. Сукало было деревянное,