с большим маховичком, а в движение оно запускалось бесконечными толчками наслюненной ладони по валику. Пропасть тех ниток приходилось пересучивать с клубков на цевки — то серых на будничную посконь, то светлых тонких на полотно льняное, то цветных на узорные покрывала. Ладонь об этот гладенький валик обобьешь до того, что она распухнет, и только, бывало, выбежишь за порог, опять: «Юрик!..» А здесь же, на улице, где подсохло уже, и «чижик», и «лапта», и гости такие — аист, скворцы!..

Никак нам не удавалось распознать, тот это самый бацян, что прошлым летом здесь гнездился, или, может, сын его с молодицей, а то и просто новые, которым на этот раз понравилось именно здесь. Или, может, женка у которого отсюда, из прошлогодних аистят, вот она-то своего сюда и привела…

Было и такое однажды весной, когда на нашу пару напал одиночка. Схватка^была отчаянная — с пикированием одного аиста на клюв, штыком наставленный другим аистом, с кувырканием на скате высокой крыши, когда птицы друг друга будто за грудки хватали, с победным клекотом законного хозяина, когда незадачливый чужак улетел куда-то на другую схватку.

Вся аистиная жизнь проходила на виду. И гнездо он ремонтировал, и женился, как на трибуне, и аистят высиживал, только голова торчит целыми днями над гнездом. Вернувшись с болота с куском мха или веткой, а то и с поживой о четырех лапках, он радостно клекотал, и этот клекот деревня сочувственно слушала и поздним вечером, и на рассвете. Иногда аист соскакивал с гнезда на крышу, обходил его со всех сторон и вышвыривал из-под буслянки воробьиные гнезда. Набивалось этих непрошеных квартирантов много, и хоть бы жили себе тихо, без возни и гвалта, дали бы хозяину в свободную минуту постоять на одной ноге, подумать…

Раньше аистов и намного раньше ласточек заявлялись в деревню скворцы.

На днях я подумал, а вернее сказать, в мои годы как-то снова по-детски почувствовал, какое это чудо, какое счастье — смастерить весною скворешню. И смешно стало, когда вспомнил, как я учил дочку-пятиклассницу делать «домик скворцу». Было у нее такое домашнее задание по странной в данном случае политехнизации. Так увлекся батька, показывая, что и начал сам, и кончил сам. Не хватало только березы, чтобы разуться и залезть повыше. Да не идти же мне было за своей Татьяной в школу.

И другое вспомнилось. Охристый, с белыми, светлыми окнами дом моего друга в далеком райцентре. Самодельный столик в саду, груша-виневка с еще сочно-зеленой листвой и недоспелыми плодами, а в листве да в грушах высоко скворешня. Впервые увиденная мною, такая весело необычная — девять этажей сплошняком.

Зяма, спокойный и солидный Залман Хаимович, хороший учитель белорусского языка и литературы, был уже тогда на пенсии, преждевременной, по здоровью, подорванному двумя фронтовыми ранениями. У Зямы внуки-школьники, скворешню эту было кому и задумать и смастерить, однако я, глядя на его безнадежно бледное, усталое лицо, спросил, кивнув головой вверх, на скворешню:

— Твоя работа?

— Только проект, — улыбнулся он в ответ.

Тихо было и солнечно, как-то устало тихо и солнечно и, разумеется, грустно на душе. Мы долго не виделись, и, как говорится, опять бог знает когда… Да и вообще… Мы, его родственники и друзья, уже знали то, чего он как будто не знал. А тут пахло садом и огородом сразу, так как стол стоял в траве между виневкой и яблоней, а рядом был огород и в нем за грядками с разными морковками и петрушками подсыхала вяло-духмяная картофельная ботва, запах которой я очень люблю, с детства. Из самого верхнего, из девятого оконца скворешни лениво, с паузами цвиркал, поглядывая вниз, Серый кум-воробей, будто скучающий от безделья комендант опустевшего на время каникул общежития.

Зяма подумал о другом, не о нашем пединституте.

— Весной, как только скворцы вернутся, это их высотное сооружение все звенит-переливается… Вроде жалейки. Или той губной гармошки.

Он не сказал, чьей гармошки, мы с ним молчали об одном, каждый по-своему представляя то давнее. Чудаковатого, доброго дядьку Шимана, милтачевского пастуха, что был когда-то почтальоном в далеком русском городе, однако и там не отвык от деревни, не изжил своего детства, а вернувшись в Милтачи, по-прежнему любил играть, когда пас коров. Больше никогда в жизни я не слышал, чтобы кто-то так хорошо играл на этой, казалось бы, детской игрушке — губной гармонике. В одиночестве, самому себе и тому, кто не шутя попросит и умеет слушать. Мы с Зямой слушать умели, и он уважил нас два или даже три раза. Когда я уже в их местечковую школу ходил и Зяма меня иногда провожал недалеко. Негромко, увлеченно играя, Шиман стоял, а мы сидели на траве, и нам было очень хорошо. Как и тогда, когда мы играли вдвоем с Володей Казаком — он на скрипке, я на мандолине. Чаще всего протяжные, грустные мелодии…

Прежде, чем мы с Володей научились играть вдвоем, он пиликал один, а еще раньше, до школы, не играл вовсе.

Играли скворцы, зяблики, жаворонки. Кто в сучьях деревьев, еще без листвы, а кто за гумнами, над полем, еще сырым, с последними пятнами серого снега в бороздах.

Вот мы с Володей пилим дрова, так сказать, помогаем Роману. Забавляемся, пока придет Богушев дядька Иван, который вчера тоже помогал весь день, а сегодня, о чем предупредил с вечера, немного опоздает — надо хлеб в печь посадить. Роман колет напиленные вчера кругляки, а нам с Володей разрешил немного поводить-подергать пилой. «Только пальцы себе не отпилите!..» Березовый хлыст мы выбрали из сваленных возле забора сами, который полегче, чтобы не так трудно было поднять на козлы, ну, и еще с тайной задумкой…

Солнечно. Из-за гумна, когда у нас становится совсем тихо, слышно, как звенит-щебечет-заливается жаворонок, вроде один, а может, и больше их там. Песня доносится сразу со всех сторон, не только сверху. А на старой березе, что от улицы, щебечет скворец. Да так старается, так уж крылышками разводит, ахает да ойкает, и по-кошачьи тебе, и чуть ли не по-соловьиному, и шутя, и как будто с обидой, что нам хоть ты бросай пилить, а стой и слушай…

Но мы пилим, стараемся. Пила шаркает и звенит, время от времени гнется, брызгает опилками, и вот наконец наше первое полено — жах! — падает на землю. Тогда нам слышны и жаворонок из-за гумна, и скворец — еще лучше — с березы. Потому что и Роман как раз перестал гахкать, поставил кругляк на колоду,