Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конец березового хлыста отпилился ровно. Отступив на ширину двух моих пальцев, начинаем отрезать себе кружок. Это только кажется — так все просто, когда ты глядишь со стороны, а теперь… Пила наша скачет. Пальцем сбоку ее, как это делают взрослые, не придержишь на нужной линии, все-таки боязно палец подставлять. Один неудачный надрез… Другой… Все не так!.. А тут еще к моим ногам вдруг подбежал, привязался мой Мурза. Совсем еще щенок. Он то украдет что-нибудь, обносок какой в чулане или веник-голик в кухне, и все старается подальше перепрятать; то в хате со мной разыграется на полу, и мама говорит, что ей тогда не отличить, где хлопец, где щенок, то сядет мой Мурза в открытых воротцах, смотрит на улицу и, как старик, что-то все думает… А вот же где-то был и прибежал!..
Что ж, можно и отдохнуть, тем более что с кружком у нас ничего не получается. Володя отпускает ручку, я тяну пилу на себя и прислоняю ее к нашему хлысту на козлах, а свой конец, свою ручку кладу на землю. Мурза гавкает, глухо ворчит, вцепившись всеми зубами в мой рукав, я глажу сыровато-холодной ладонью другой руки его мягкие теплые уши. Тут он отпускает мой рукав, хочет схватить за руку. Не кусает, нет, только зубами щекочет. И Володя гладит Мурзу. А тот и на Володю огрызается. Мы так с ним разошлись, расшалились, что не заметили, как кто-то подошел. Мурза первым заметил, разгавкался.
— Что, — сверху спросил дядька Иван, — собрались воробьи да вшей бьют! Здоров, Роман! — И на Мурзу: — Ой-ей-ей, какой же ты страшный! Стихни! Ну!..
Над щенком, маленьким и звонким, огромный человечище, Чеп-дреп. И мы с Казаком засмеялись.
Мы уже знали, почему дядьку Ивана так зовут. Дед Богуш, это еще давным-давно было, купил в Милтачах часы-ходики, домой воротился поздно, когда маленький Иван уже спал. И утром он, на свою беду, рассказал детям на улице:
«А шегоння ноччу я прачнувша и не шпал, и меня шон не брал. Бо на штене у наш што-то вшо: чеп-дреп, чеп-дреп!..»
Дядька Иван очень добрый. Он и кормил меня с Шурой не раз, и с печки нас не прогонял, когда у них в хате устраивались вечеринки, и стриг обоих «под брюкву». За Шурой он ухаживает, как мать, а сам такой здоровенный, что, кажется, хату поднимет, и такой длиннолицый, что может взять — и брал уже — в рот гусиное яйцо, зубы и губы стиснет, а оно остается целое…
Однажды в воскресенье, когда мы шли купаться, взрослые и мальцы вместе, взрослые на лугу начали играть в чехарду. Один станет на колено, пригнется, другой разбежится — гоп! — через него и сам отбежит, станет и пригнется — для того, кто за ним. И так один за другим. Сначала только парни и мужики прыгали, а мы, огольцы, бежали рядом. Потом Шура не выдержал, разбежался и прыгнул через нашего Романа. Есть! Разбежался снова, подскочил, оттолкнулся обеими руками от крестца своего здоровенного дядьки, тоже прыгнул здорово и — ну, дальше!.. Я, как и всюду, во всем, за ним. Через Романа мне, может, и удалось бы, однако я рванул сразу на Чеп-дрепа. Подбежал, кажется, неплохо, да, вот беда, дядька Иван оказался для меня слишком уж длинным и широким, и я засел на его крестце.
— Что ты там возишься, как жаба на кочке, слазь! — по-бабьи вякнул он и, тряхнув задом, сбросил меня в траву.
А тем временем через него уже махнул Роман. И сам Чеп-дреп вскочил, помчался к крайнему. Мне пришлось всех догонять. Было и обидно, и весело, и гордился я даже, что вот же, посидел хоть немного на таком великане!..
То чувство — отчасти гордое, а больше веселое — теперь вернулось ко мне: дядька Иван, Чеп-дреп, такой здоровенный, а я, если бы еще чуток, так и перепрыгнул бы!.. А тут же теперь и Мурза здесь, и скворец, и солнышко!.. И вот мы с Казаком, будто сговорившись, смеемся. Словно над тем, что мой тютька не боится огромного дядьки Ивана, а дядька сказал нам такое, чего мы никогда не слыхали: про воробьев, которые вшей бьют.
— Ну, вэк-вэк, пострелы, — приказал Чеп-дреп. — Давай, Роман, будет пилить. А то мне скоро и хлеб из печи вынимать.
Тут он заметил на конце комля наш раздвоенный-растроенный нарез и понял:
— Кружков захотелось? Мы вам их вмиг нарежем.
Пила та и не та: жах-жах, и вот они, один за другим, отвалились от комля на землю и не запачкались — два кружка-колесика. Чистенькие, кругленькие, с берестяной кожицей — еще одна радость весны. Как они пахнут в наших руках и как это хорошо — ловко швырнуть кружок-колесико, чтобы оно покатилось к тому, кто его отобьет назад к тебе, чтобы и ты отбил, чтобы оно понеслось, поскакало по нашей подсохшей улице, а то и загудело над землей, точно снаряд!..
Мы с Володей и Мурза за нами побежали со двора.
В тот день цевок сучить не надо было, так как мама не ткала. Они с теткой Женей сновали новую пряжу. Среди хаты — мало нам еще тех кросен было! — стояла скрипучая сновалка, моя мама сновала, раскачивая ее, а Володина следила за клубками.
Мы с Казаком застали их за этим делом, когда, до потной усталости наигравшись, заглянули к нам.
Широкая, на всю хату, сновалка, гоняя ветер, крутилась, как карусель, про которую однажды рассказывал Роман; мы осторожно обошли ее, держась ближе к стене, пробрались к столу.
— Уже и полдень, слава богу, — сказала тетка Женя.
Теперь я понимаю, а тогда не понимал, на что она намекала. Будь это дома, так тетка и спросила бы у Володи: «Есть уже хочешь, сынок?..» Мама намек тот поняла.
— Вот доснуем еще это, — сказала она, — да и сядем обедать. И Роман с Иваном как раз придут. Юрик, вы там книжку какую-нибудь пока что…
А мы с Казаком о книжках и говорили, идя с улицы. Хотя и есть, конечно, хотелось.
13
Когда мы вернулись из беженства, в нашей хате меня поразило количество дверей и икон.
Позже стало ясно, что дверей тех