На севере группа армий «Б» тоже отошла – последние ее части и соединения переправились через Сену в конце августа. Однако теперь немцы, подобно французам и британцам в июне 1940 г., не смогли воспользоваться Сеной в качестве рубежа обороны; 3 сентября они оставили Брюссель, а на следующий день – ключевой порт Антверпен. Вермахт откатывался в направлении германской границы, и немецкое Верховное главнокомандование распорядилось о спешном вводе в боевой строй старых бельгийских укреплений по каналу Альберта между Антверпеном и Ахеном и собственно немецкого Западного вала – от Ахена далее на юг, к Триру и Саарбрюккену. Вместо героической обороны «крепости Европа» от Ла-Манша до Черного моря германские армии отступили за линию фронта на момент установления перемирия 11 ноября 1918 г. – Гент – Монс – Седан[940].

С приближением союзнических армий со стороны Антверпена население западных приграничных территорий Германии охватила паника. Внезапно вся граница от Ахена до Трира превратилась в линию фронта. В начале сентября еженедельные рапорты о состоянии общественного мнения, поступавшие в Министерство пропаганды, сигнализировали о небывалом падении настроения у немецкого населения. Стремительно нарастало негативное отношение – «скрытая критика» руководства и пораженческие высказывания. И в самом деле, боевой дух обрушился настолько, что Геббельс скрыл новости о первой атаке Лондона ракетами V‐2, не рискуя втуне потратить столь ценный в пропагандистском плане материал. В то же время в рапортах для Министерства пропаганды по-прежнему звучала уверенность в неготовности населения «выбросить белый флаг» и пойти на порабощение; но народ хотел знать, смогут ли его защитить. Коль скоро куда более мощный Атлантический вал не остановил вторжение союзников в июне, чего ради, спрашивали они теперь, пытаться сдержать противника на Западном валу? Для многих главным становился вопрос, кто – британцы с американцами или Советы – первым вторгнется в рейх[941].

11 сентября передовые американские части перешли немецкую границу чуть южнее Ахена. Десятки тысяч немцев к тому времени уже бежали в восточном направлении перед лицом приближающегося фронта. В тот день Гитлер дал разрешение на эвакуацию Ахена, и за следующие двое суток город покинули еще 25 000 человек. Процесс быстро утратил любое сходство с упорядоченным выводом населения и служб, и поздним вечером местные партийные функционеры, полицейские, пожарные наряды и даже офицеры гестапо присоединились к бегству, даже не помышляя о руководстве эвакуацией. Точно такие же сцены отмечались в Люксембурге и Трире. Как обнаружил совершивший краткую поездку по региону Альберт Шпеер, нацистские чиновники дружно указывали пальцами в сторону армии, обвиняя ее в катастрофической потере Франции, а всех офицеров – в предательстве. Однако министр не преминул обратить внимание Гитлера на поразительный контраст между измотанными солдатами в поношенной полевой форме и холеными партийными функционерами в безупречно сидящих мундирах с золотыми галунами[942].

Так или иначе порядок в Ахене восстанавливал именно вермахт. 12 сентября для прекращения процесса «дикой эвакуации» туда своевременно явилась 116-я танковая дивизия – некогда грозное соединение, состоявшее теперь из шестиста солдат при двенадцати танках на ходу и без артиллерии. Военные отправили прятаться до поры до времени в бункеры и убежища десятки тысяч еще остававшихся в городе гражданских лиц, расчистили улицы и приготовились встретить 3-ю американскую бронетанковую дивизию. 13 сентября, когда артиллерия уже накрывала огнем Трир и Ахен, немцы на подступах к ним еще лихорадочно рыли окопы и рвы. На следующий день восстановленный в должности главнокомандующего Западным фронтом Рунштедт потребовал защищать Западный вал «до последнего патрона и до полного уничтожения». 16 сентября Гитлер воплотил дух приказа в директиве для всех армий на западе: «Каждый бункер, каждое здание в немецком городе, каждое немецкое село должны сделаться укреплением, где враг изойдет кровью насмерть или защитники лягут костьми в рукопашной»[943].

На исходе августа и сентября 1944 г. немцы окапывались в буквальном смысле слова. Сотни тысяч гражданских лиц отправились на рытье окопов, рвов и строительство укреплений; масштабными предприятиями руководили гауляйтеры как региональные комиссары обороны. К 10 сентября только над подготовкой Западного вала трудились 211 000 мирных жителей, преимущественно женщины, подростки и мужчины, слишком старые для военной службы. На работы такого рода направлялись еще сто тридцать семь отрядов гитлерюгенда и Имперской службы труда, куда поступали как лица мужского, так и женского пола. На востоке вгрызались в землю еще полмиллиона немцев и иностранных рабочих. В сентябре по всему рейху закрыли театры – настал час призвать на защиту отечества актеров, музыкантов и рабочих сцены, а заодно и весь прочий персонал. В то время как Геббельс пытался защитить часть киноиндустрии, а Гитлер составлял личные списки с именами артистов, не подлежавших различным повинностям, в родном городе фюрера Линце актеров и певцов зачисляли в состав частей СС и отправляли служить охранниками в ближайший концентрационный лагерь Маутхаузен[944].

Прибегнув к опыту Красной армии в ее ожесточенной обороне Сталинграда, в марте 1944 г. Гитлер провозгласил Могилев, Бобруйск и Витебск «крепостями», которые «позволят окружить себя, чем свяжут максимально большое количество вражеских войск и создадут условия для успешной контратаки». Все три «крепости» немцы потеряли в ходе сокрушительного поражения летом, но на Западном фронте подобная схема функционировала лучше. Захват Бреста обошелся американцам большой кровью, к тому же порт оказался совершенно разрушен, поэтому с атлантическими портами Руайан, Ла-Рошель, Сен-Назер и Лорьян спешить не стали, позволив немецким гарнизонам оставаться на месте. По мере продолжения отхода вермахта на востоке до Вислы еще двадцать городов в восточных немецких провинциях и в Польше удостоились звания «крепостей». В Силезии, в гау Данциг – Западная Пруссия и в Вартеланде большую часть работ выполняли польские невольники. В Восточной Пруссии довольно обширные и мощные укрепления возникли еще до Первой мировой войны, но нуждались в обновлении, ремонте и по возможности в переоснащении. Задействованные там 200 000 немцев, спешившие закончить начатое до осенних дождей, жаловались на принудительный характер работ. Критике подвергались в основном местные партийные функционеры, приезжавшие на строительство в безупречно чистой форме и раздававшие направо и налево приказы; при этом никто из бонз не брал в руки лопату и не присоединялся к простым гражданам хотя бы для вида. Плохое питание, условия проживания в сараях на соломенных матрацах и длинный рабочий день – все это пагубно сказывалось на состоянии людей по мере того, как немецкие гражданские лица получили возможность насладиться не столь острой версией баланды, хлебать которую их соотечественники заставляли другие народы. Однако тяжкий совместный труд возродил и чувство общего дела, когда официанты из ресторанов и студенты, печатники и университетская профессура маршевыми колоннами шагали через города вроде Кёнигсберга, чтобы в едином трудовом порыве взяться за лопаты. К концу года количество работающих возросло до 1,5 миллиона[945].