Бедная Тася, «строгая, спокойная, красивая старуха», успеет перед смертью раскрыть тайну разрыва с Булгаковым. Напишет Девлету Гирееву, автору книги о нем: «В разрыве с ним я сама виновата, по молодости я не могла простить ему увлечения… другой женщиной. Как сейчас помню его просящие глаза: “Тасенька, прости, я всё равно должен быть с тобой. Пойми, ты для меня самый близкий человек!” Но… уязвленное самолюбие, гордость и… я его, можно сказать, сама отдала другой»… И еще – успеет прочесть роман о Мастере и о его женщине-мечте – о королеве. Это точно известно. Неизвестно другое: встрепенулась ли, ахнула, дернулась ли лететь, как всегда летела на зов его, когда прочла в последнем романе мужа его молодой, радостный, зажигающий клич? Тот самый, помните: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?.. За мной, и я покажу тебе такую любовь!..»

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) – крупнейший русский поэт ХХ века. «Не будем трогать этого небожителя», – сказал о нем Сталин и вычеркнул его имя из списков на арест. Марина Цветаева «небожительство» его подтвердит: «Поднимете голову ввысь, – скажет Пастернаку, – там Ваши читатели…» И незадолго до своей смерти, перейдя с ним на «ты», доскажет: «Тебя никакие массы любить не могут. Пожрут они тебя…» Так и случится!

Хоронили не человека – эпоху. Все запомнят всё. Но ни современники, ни нынешние биографы – никто не заметит невероятного, неслыханного факта: поэта, чье имя знал весь мир, нобелевского лауреата, уложили в гроб в старом, отцовском еще, костюме. Лучшего не нашлось, лучшего просто не было…

«Всю жизнь я быть хотел, как все», – сказал он в стихах. И представьте – был! Правилом сделал это. Зимой ходил в валенках и белых варежках, осенью в простецкой кепочке, резиновых сапогах и дешевом китайском плаще «Дружба» – были такие тогда. А для парадных выходов в театр, в ЦК КПСС надевал единственный приличный костюм, присланный ему после кончины отца, знаменитого художника. В нем и похоронили его. И то сказать: тоже «парадный выход» – предстать пред небесами! Поважнее, чем перед каким-то ЦК! Нет, нет, он не был коммунистом. Но жена его, стоя у открытой могилы, всё хотела крикнуть: «Прощай, настоящий, большой коммунист, ты жизнью доказал, что достоин этого звания». Не крикнула – удержалась. Хотя имела в виду это: желание быть, как все. Трудно поверить, но, когда после смерти Маяковского его стали «двигать» на место первого поэта (кто бы отказался от такой чести?!), он пожаловался самому Сталину. Письмо это откопали в архивах, и мы прочли: он не хотел быть «официальным поэтом СССР» – хотел, как написал вождю, «работать по-прежнему, в скромной тишине». Как человек обыкновенный! И когда через много лет, в 1949-м, Сталину доложили, что арест Пастернака и необходим, и подготовлен, вождь, говорят, тогда и вычеркнул его из списка: «Не будем трогать этого небожителя».

Небожитель – это точно! Такому на земле и впрямь немного надо…

Умер в полночь. Еще живы те, кто помнит это. Иные, возможно, читали, что наутро на его даче зацвела вишневая аллея, посаженная им. Намёк? Последний дар «небожителя»? Неведомо. Но все ли помнят, что он и родился в полночь? Причем 29 января, день в день, через пятьдесят три года после смерти Пушкина. Словно кто-то передал эстафету рифм, строчек! «Буря мглою небо кроет…» – написал Пушкин. А Пастернак будто подхватил: «Мело, мело по всей земле, во все пределы. // Свеча горела на столе, свеча горела»…

Свеча хоть одна, да горела в ту ночь на втором этаже в центре Москвы, в чудом уцелевшем доме купца Веденеева (Москва, ул. 2-я Тверская-Ямская, 2). Там, за окнами, ныне пластиковыми, в квартире из шести комнат и родился поэт – «цыганенок», как прозвали его. Биографы, разворошив архивы, нашли недавно: род Пастернаки вели аж от дона Исаака Абарбанеля, испанского теолога XV века и толкователя Библии. Но на Тверской жила уже просто семья интеллигентов. Отец, художник, академик живописи, с вечно белым отложным воротничком, и мать поэта – пианистка, в двадцать два года профессор Императорского музыкального общества. Отец дружил с Левитаном, Серовым, Врубелем, Рахманиновым, потом и с самим Толстым. А мать в тринадцать лет так выступила на одном из концертов, что Антон Рубинштейн, подхватив девочку на руки, поднял ее над сценой и, расцеловав, крикнул: «Вот как надо играть!» Через четыре года о ней напишут книгу: «вундеркинд»! Будет играть, и не однажды, в Колонном зале Дома союзов, а в 1927-м в эмиграции сядет за рояль лично с Эйнштейном, семья подружится с ним в Германии. Впрочем, публичные концерты прекратит давать еще в Москве и – в одночасье. В тот вечер, играя Вагнера как раз в Колонном зале, узнает в перерыве: оба сына заболели, температура под сорок. И что вы думаете? Прервав концерт, плюнув на публику, она кинется домой с одной мыслью: пусть выживут оба и, если выживут, она – так поклялась на бегу – никогда не выйдет на сцену. И, говорят, не вышла…

В одночасье порвет с музыкой и Пастернак. Вывалится как пьяный из дома на Глазовском, где у музыканта и дирижера Кусевицкого (Москва, Глазовский пер., 8) жил в то время великий Скрябин, и в вечерних сумерках, не замечая повозок, телег, пролеток, будет, как в безумии, по нескольку раз пересекать каждую улицу. «Смерчом с мостовой», – как напишет в стихах. Ему, девятнадцатилетнему, Скрябин, кумир, только что сказал: музыка – истинное призвание его. А он, выскочив на улицу, решил: он рвет с музыкой навсегда. Станешь тут пьяным! Он сыграл Скрябину две свои прелюдии и сонату. Тот обомлел. О способностях, сказал, говорить нелепо, налицо «несравненно большее», ему дано в музыке «сказать свое слово». Но, выскочив в сырую ночь, Пастернак твердо решил: с музыкой кончено! Нет, видимо там, на небе, музы, покровительницы искусств, не просто ссорились – дрались за него. Ведь он хотел и мог стать художником: его рисунки и ныне хранятся в музее. Бросил – увлекся музыкой. Учась в университете, бегал в консерваторию, занимался и оркестровкой, и контрапунктом с самим Глиэром. Мучило отсутствие абсолютного слуха – способности узнавать высоту любой взятой ноты. Скрябин успокоил: это неважно, для композитора даже необязательно. Но приговор себе станет строже. «Это был голос требовательной совести, – напишет Пастернак про ту ночь, – и я рад, что этого голоса послушался». Потом так же порвет с философией, хотя в Марбурге, в университете, куда поедет доучиваться, и Коген, и будущее светило философии Кассирер – все советовали ему остаться и преподавать. «Вы нашли золотую жилу, – кричал ему Кассирер, прослушав его реферат. – Теперь надо лишь работать!..» И намекал на докторантуру, на феерическую карьеру в науке. Но ему уже не надо было и этого. Другу в Москву сообщил, что именно в день защиты реферата написал сразу пять стихотворений. Нет, все-таки абсолютный слух у него был! Иначе не услышал бы истинного призвания своего, не понял бы, что миссия его все-таки поэзия, а стихия – стихи.