Иллюзия рухнула, любовь – кончилась. Всю ночь, в дождь, он бродил по Берлину, пока не нашел убогую ночлежку, куда его пустили без паспорта. Он сел на стул, уронил голову и зарыдал. Ушедший день будет вспоминать всю жизнь. Как накануне отъезда сестер из Марбурга кёльнер в ресторане сказал ему, накрывая ужин: «Покушайте напоследок, ведь завтра вам на виселицу, не правда ли?..» Как утром, войдя к ним в отель, столкнулся с младшей из сестер и та, не поздоровавшись, юркнула в свой номер и заперлась. Как он, видимо, безумный уже, прошел к Иде и, страшно волнуясь, сказал: «Так продолжаться не может». Она встала, попятилась. А когда коснулась спиной стены, вспомнила: есть способ разом прекратить всё это, и – отвергла и руку, и сердце. В тот день ему исполнилось двадцать два года, четыре месяца и семнадцать суток. Второе рождение – рубеж, навсегда искалечивший его способность любить…

Через год Ида выйдет за банкира Фельдцера. Но поэт неслучайно назвал ее «слепой» – жалела, говорят, о разрыве. Он же, напротив, долго будет недоумевать: как он мог заболеть ею? Меня же поразит его попытка вскочить в уходящий поезд. Желание поймать день отшумевший, прожить его заново. Это у него будет повторяться в делах, поступках, любви. Да ведь и сама поэзия – разве не попытка вернуть, вновь пережить мелькнувшее чувство, сказку, показавшуюся правдой, и правду – обернувшуюся миражом?..

«Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук», – написал в стихах. Но, верите ли, все его влюбленности и даже женитьбы – все так или иначе будут связаны и с вокзалами, и с поездами. Такая вот странность! То из-за девушки он готов лечь на рельсы, то, встречая любимую с юга, специально выезжает в Тулу, чтобы уж вместе возвращаться в Москву, то берет за правило мириться с первой женой, которая всякий раз уезжала к родителям в Ленинград, непременно в Бологом – между столицами. Он и во вторую жену – звездный миг! – влюбится всерьез уже, представьте, в поезде, у окна вагона.

Впрочем, есть еще одно совпадение «в тему». Стихотворение «Вокзал», написанное через год после разрыва с Идой, он включил в первую книгу стихов. Она выйдет в 1913-м и, кстати, смешным тиражом: двести экз. Но помните, как он назвал книгу? Так вот, поэт, витающий в небесах, кого Сталин лишь через тридцать лет окрестит небожителем, первый свой сборник назвал «Близнец в тучах»! Чуете?! Оказывается, он и сам, и еще в юности жить хотел, образно говоря, и на земле, и – как бы на небе. Близнецом себе самому.

«Вы любите молнию в небе, а я – в электрическом утюге», – сказал ему как-то Маяковский, подчеркивая разницу между ними. Что ж, небожитель не мог не любить молний. Правда, Цветаева, не ведая об опасной любви поэта к ним, предупредит его почти пророчески: «Бог задумал вас дубом, – напишет, – в вас ударяют молнии, а вы должны жить!..»

Ловец молний – это ему подходило. Уж не «за молниями» ли поднимался он как-то на самую высокую тогда вертикаль Москвы, на колокольню Ивана Великого – куда взбирались до него и Тютчев, помните, и Жуковский. Высотой соблазнил, вел наверх, протягивая руку на крутых ступенях, Сергей Дурылин, тогда поэт и критик. Дурылин, будучи старше, не только первым увидел в нем поэта, но так же, едва не за ручку, привел его в поэтический кружок «Сердарда», который собирался то у Юлиана Анисимова на Разгуляе, на Елоховской улице (Москва, ул. Спартаковская, 4), то у Сергея Боброва сначала на Пречистенке (Москва, ул. Пречистенка, 33), а позже – в Лопухинском переулке (Москва, Лопухинский пер., 7), то у Ивана Аксенова (Москва, Чистый пер., 5). «Пью горечь тубероз, небес осенних горечь…» – это оттуда, с Елоховской, про ночные сборища их. Мы, пишет Пастернак о друзьях, «часто подымали друг друга глубокой ночью. Повод всегда казался неотложным. Разбуженый стыдился сна, как слабости. К перепугу домочадцев, считавшихся ничтожествами, отправлялись тут же… в Сокольники, к переезду Ярославской железной дороги…» Или вот в Кремль – на колокольню. Дурылин вел его смотреть на звонарей, но о них там, рядом с облаками, думаю, забыли оба. Хотя в будущем, образно говоря, и станут «звонарями». Дурылин уйдет в Оптину пустынь, станет священником, а Пастернак – зазвенит стихом…

Не знаю, виден ли ныне с колокольни Тверской бульвар, но где-то там, на какой-то скамье тот же Маяковский вскоре и попросит его: «Пастернак, объявите меня первым поэтом. Ну что вам стоит, – и добавит: – А я сейчас же объявлю вас вторым…» Был такой факт. Пастернак вроде бы промолчал. Да и бывают ли среди небожителей – вторые?.. А вообще, повторю, хотел быть, как все. Правда, когда Цветаева уже в 1926-м обмолвится вдруг в письме, что он и оказался «как все», неожиданно обидится. Хотя тут, если вдуматься, нет противоречия. Он хотел быть, как все, в жизни: «без привилегий», равным и в быту, и в толпе. Но – не в поэзии же!.. Курьез, но когда в 1950-х, с первым инфарктом, его, знаменитого уже поэта, уложат в коридоре Боткинской – в палатах мест не было (Москва, 2-й Боткинский проезд, 5), – он именно этому и, кажется, искренне – обрадуется. Это подчеркнет равенство его со всеми. Но ведь равенство по горизонтали – «в лежке». А вот по вертикали – в духовном росте, в вершинах творчества – равенства не признавал. Тоже курьез, но когда в Париже в гостях у Прокофьева, композитора, той же Цветаевой понравился самый вкусный, изысканный каштановый торт, то она, протянув тарелку и указав на него, вдруг попросит: «Дайте мне еще кусок того, этого, лучшего… Пастернака!» Заговорилась! Но имя сорвалось как эталон, как идеал. И весь вечер у Прокофьева так и звали, смеясь, этот торт «Пастернаком».

Жил мигами, как ребенок. Молнии и не живут иначе! В молодости мог на улице показать язык девице, уставившейся на него. Анненков, художник, видевший, что прохожие и так оглядываются на них, тут не смолчал: «Ну, это слишком!» На что поэт прогудел: «Я, знаете, очень застенчив…» Нескладная фигура, легкая, почти женская походка, огромные губы с медным отливом и взгляд, сверкающий белками. Таким выбегал на площадь перед храмом Христа Спасителя, когда отцу дали квартиру на Волхонке, в доме Художественного общества (Москва, ул. Волхонка, 14). Стихи писал сложные, но выглядел порой простовато. Смеялся, что когда его брали в армию и он голый предстал перед комиссией, то его, кандидата философии уже, автора двух книг, вдруг спросили: «А ты вообще грамотный или как?..» Да, да, это правда! И умел, словно рак, «хорошеть в кипятке». Так написал про себя. Чем хуже жизнь, тем – лучше. Это бесило близких, а будущих жен даже оскорбляло. Не от того ли жить с родителями ему очень скоро стало трудно. Крикливая, добрая, нервная еврейская семья: надрыв, слезы, вечная валерьянка. «Скандал утром, – пишет отец. – Желание настоять на своем. Больше жить вместе невозможно…» А сын просто выл: «Мама, милая, я гибну; всё больше и больше… и мне ясно, что всё это чуждое мне благополучие, благодушие… – увеличивающаяся гибель. Пока не поздно, я верну себя себе…» И – ушел. Снял комнату, где одна девушка, «как с полки», достала его жизнь и пыль «обдула». Так сочинит про каморку свою со спичечный коробок, где окно смотрело на Кремль, на не взятую пока вертикаль…

«Ах, бросьте эти штучки! Принимайте по пять капель Пастернака», – шутили в компаниях, когда хотели успокоить кого-нибудь. Доля истины в шутке была. Ибо поэт сначала поддакивал всему: «да-да-да!», и лишь когда допекало, говорил «нет», но – бесповоротно. Относилось это к семье, друзьям, флиртам, даже к революциям. Не просто жил иллюзиями – отстаивал их. «Почему всем, – написал отцу, – дана свобода обманываться, а я должен быть мудрецом, который решит жизнь как математическую задачу?..»