Даже она не догадывалась, что любовная история однажды просочится слухами, вырастет в легенду и сохранится в веках романтикой. Она не знала про балладу о ней самой, начинавшуюся строками, которые прославятся значительно позже:

Все это ждало в будущем, и она об этом не догадывалась.

Она знала свое прошлое.

Она помнила инопланетного принца, который положил голову ей на колени и сказал на прощание, посасывая из стакана мотт:

– Забавно, К’мелл, ты даже не человек – но ты самое разумное человеческое существо, что я здесь встретил. Ты знаешь, что моя планета разорилась, чтобы отправить меня сюда? И чего я добился? Ничего, ничего и тысячу раз ничего. Но ты! Если бы ты руководила правительством Земли, я бы получил то, что нужно моему народу, и этот мир тоже стал бы богаче. Родина человечества, так они его называют. Какая к черту Родина человечества! Единственное разумное существо в нем – кошка!

Он провел пальцами по ее лодыжке. Она не шелохнулась. Это была часть гостеприимства, и у нее имелись свои способы не дать этому гостеприимству зайти слишком далеко. Земная полиция следила за ней; для них она была удобством для инопланетных гостей, чем-то вроде мягкого кресла в фойе Земплепорта или питьевого фонтанчика с кислой водой для чужеземцев, не переносящих пресную земную воду. От нее не ждали чувств и сопричастности. Если бы она стала причиной казуса, ее бы сурово наказали, как часто наказывали животных или недолюдей, либо (после быстрого, формального безапелляционного слушания) уничтожили бы, как позволял закон и предписывала традиция.

Она целовала тысячу людей, может, полторы тысячи. Она помогала им расслабиться и выслушывала их жалобы или тайны, прежде чем они уходили. Это была жизнь, эмоционально выматывающая, но очень возбуждающая. Иногда она смеялась, глядя на человеческих женщин с их задранными носами и горделивыми замашками и понимая, что знает о мужчинах, принадлежащих человеческим женщинам, больше, чем сами женщины.

Однажды женщине-полицейскому пришлось прочесть отчет о двух пионерах с Нового Марса. К’мелл было приказано поддерживать с ними очень близкий контакт. Прочитав отчет, женщина-полицейский посмотрела на К’мелл с лицом, искаженным ревностью и ханжеской яростью.

– Ты называешь себя кошкой. Кошкой! Ты свинья, ты собака, ты животное. Может, ты и работаешь на благо Земли, но не воображай, будто ты ровня человеку. Я считаю преступлением то, что Инструментарий позволяет монстрам вроде тебя встречать настоящих людей из космоса! Я ничего не могу с этим поделать. Но поможет тебе Колокол, девчонка, если ты когда-нибудь прикоснешься к настоящему землянину! Если ты хотя бы приблизишься к нему! Если осмелишься применить свои трюки здесь! Ты меня поняла?

– Да, мадам, – ответила К’мелл. А про себя подумала: Бедняжка даже не может правильно подобрать себе одежду и прическу. Неудивительно, что она ненавидит тех, кому удается красиво выглядеть.

Быть может, женщина-полицейский считала, что неприкрытая ненависть потрясет К’мелл. Она ошиблась. Недолюди привыкли к ненависти, и в сыром виде она была ничуть не хуже, чем приправленная вежливостью и поданная как яд. Им приходилось с этим жить.

Но теперь все изменилось.

Она влюбилась в Жестокость.

А он любил ее?

Невозможно. Нет, возможно. Противозаконно, маловероятно, непристойно – да, но не невозможно. Ведь наверняка он почувствовал ее любовь.

Если и так, он не подал виду.

Люди и недолюди влюблялись друг в друга и прежде. Недолюдей всегда уничтожали, а настоящим людям стирали память. Подобные вещи были запрещены законом. Ученые-люди создали недолюдей, дали им умения, которых не было у настоящих людей (прыгун на пятьдесят метров, телепат в двух милях под землей, человек-черепаха, тысячу лет ждавший у аварийного выхода, человек-корова, охранявший ворота без всякой награды), а также наделили многих недолюдей человеческим обликом. Так было проще. Человеческий глаз, пятипалая рука, человеческий размер – все это было удобно с прикладной точки зрения. Придав недолюдям размер и форму, более-менее соответствовавшие человеческим нормам, ученые избавились от необходимости заводить два, или три, или десяток мебельных гарнитуров. Человеческая фигура всех устраивала.

Но они забыли про человеческое сердце.

И теперь она, К’мелл, влюбилась в человека, настоящего человека, достаточно старого, чтобы быть дедом ее собственного отца.

Однако ее чувства к нему были отнюдь не дочерними. Она помнила, что с отцом у них было легкое товарищество, невинная и открытая привязанность, скрывавшая тот факт, что в нем сохранилось намного больше кошачьего, чем в ней. Их разделяла болезненная пропасть так и не произнесенных слов – слов, которых не мог сказать ни один из них, которых никто не мог сказать. Они были так близки друг к другу, что ближе стать уже не могли. И это порождало колоссальную дистанцию, душераздирающую, но невыразимую. Ее отец умер, и теперь этот настоящий человек оказался здесь со всей добротой…

– Вот оно, – прошептала она. – Со всей добротой, которой никогда не выказывал никто из этих случайных путников. Со всей глубиной, которой моим несчастным недолюдям никогда не добиться. Не то чтобы в них ее не было. Но они рождаются, как грязь, к ним относятся, как к грязи, после смерти их убирают, как грязь. Откуда моему народу взять настоящую доброту? В доброте есть особое величие. Это лучшее в том, чтобы быть настоящим человеком. А у него ее целые океаны. И странно, странно, странно, что он никогда не одарил своей настоящей любовью человеческую женщину.

Тут она похолодела.

Потом успокоила себя и прошептала:

– А если одарил, это было так давно, что теперь не имеет значения. У него есть я. Знает ли он об этом?

IV

Лорд Жестокость знал – и не знал. Он привык, что люди ему преданы, поскольку сам проявлял в своей работе преданность и честь. Он даже знал, что преданность иногда переходит в одержимость и стремится к физическому воплощению, особенно в случае женщин, детей и недолюдей. Прежде ему всегда удавалось с этим справиться. Он сделал ставку на поразительный интеллект К’мелл и на то, что, будучи эскорт-девушкой, которая работает на приветственную группу полиции Землепорта, она должна была научиться контролировать собственные чувства.

Мы родились не в ту эпоху, подумал он. Я встретил самое умное и красивое существо женского пола в своей жизни – и был вынужден предпочесть дело. Но вся эта затея с людьми и недолюдьми весьма слащава. Слащава. Мы не можем давать волю чувствам.

Так он думал. И, возможно, был прав.

Если безымянный, которого он не осмеливался вспомнить, прикажет напасть на сам Колокол, это будет стоить им жизней. Эмоциям тут не место. Колокол имел значение; справедливость имела значение; окончательное возвращение человечества к прогрессу имело значение. Жестокость не имел значения, поскольку уже сделал большую часть своей работы. К’мелл не имела значения, поскольку в случае неудачи она навечно останется всего лишь недочеловеком. Колокол не считался.