– Как бы вы определили роль командира в бою?

– Я считаю, что именно в ходе войны отрабатывалось мастерство ведения боя, то мастерство Победы, которое затем сыграло решающую роль в битве за Берлин. Это было то, что мы называем преодолением себя, ведь человеку свойственно чувство страха. Но когда оно один день, второй, четвертый, чувство становится обыденным, и привычка к нему устраняет животный страх, который присущ человеку. И второе, я один иду, свистят пули, я кланяюсь, но вот я иду во главе группы солдат, я офицер, что я делаю? Пулям уже не кланяюсь, чувство мужества возникает еще из психологического состояния, командир не может быть не смелым, он должен быть храбрым, показывать пример. Поэтому чувство храбрости – это умение преодолеть страх во имя долга. А долг у нас был, надо было освобождать страну.

– Как вы встретили 9 Мая 1945 г.?

– Это было в Ленинграде, я тогда военкоматом был направлен преподавателем военного дела в Ленинградское художественное училище, стал там секретарем парторганизации, в училище не так много было коммунистов. Устроили большое торжество, водки было выпито много, стрелять я не стрелял, просто у меня уже ничего не было. Я испытал прежде всего чувство облегчения, потому что война принесла столько горя народу, а в Ленинграде это особенно ощущалось. 9 Мая для меня святой праздник.

Я окончил десятилетку в 1940 г. У нас была альтернатива – либо идти в армию на ускоренные курсы подготовки офицеров запаса, либо поступать в военное учебное заведение. Я сам туляк, оружейник, и я решил поступить в оружейно-техническое училище. С января 1941 г. нам в училище начали менять график занятий. Вместо 6 лекционных часов стало 8—10, мы почти спали сидя. Матанализ и английский убрали, зато увеличили количество практических часов. Стали ходить в патруль на железную дорогу – на запад пошли эшелоны с войсками. Они останавливались, не доезжая до станции. Конники выводили лошадей, а мы оцепляли это место. В конце мая 12 человек, в том числе и меня, выпустили досрочно, присвоив нам звание лейтенантов. Направили нас под Владимир в лагеря, где мы переподготавливали призванных на сборы запасников. Тогда на вооружение стали поступать АВС, СВТ, пулеметы ДШК и ротные 50-мм минометы. СВТ – очень нежная. Когда мы отступали, каждый старался их выкинуть и на «мосинку» поменять. Те, кто снайперил с оптикой, те ее держали, а так – нет. «Максим» сложный пулемет. У него лента матерчатая – отсыреет, перекашивается. Тяжелый был, но безотказный. ДШК – хороший, безотказный пулемет. От 50-мм миномета толку мало – дальность стрельбы небольшая. Их тоже побросали. Вот ДП хороший пулемет – это «винтовка». У немцев пулеметы были лучше. В конце войны у меня в машине немецкая снайперская винтовка лежала – хорошая вещь с отличной оптикой. Но мы из нее больше по уткам стреляли. Один раз прибил двух, а они нырковые, их и есть нельзя. Зря загубил. Немецкие бинокли были отличные. Наши перед войной выпустили, а там, в устройстве подгонки окуляров использовали силумин – ломался в две секунды. Радиостанции у них были лучше. Наши – 6-ПК… Я же сам бывший радиолюбитель! Открываешь ее, а там все на соплях! Даже блоки не смонтированы! Ой-ёё-ёй! Вот РБ и РБМ это нормальные станции, 15–20 км берут. Мы же с нуля войну начали… Как мы выскочили, я не знаю… Если бы дикие усилия не применили после финской – конец нам!

Когда объявили, что началась война, нас погрузили в эшелоны, и мы поползли на фронт. Ехали с песнями, думали, через две недели в Берлине будем. Только проехали Москву, нам начали попадаться разбитые платформы, беженцы, эшелоны с ранеными. Петь мы перестали – насторожились. А за Ржевом нас высадили, и мы вошли в лес. Вот тут нас первый раз пробомбили Ю-87е. Там стояла поленница, и ты знаешь, я не помню, как я в нее влез! Долбили нас минут 20. Волнами. Вылез – гарь, дым. Рядом стоял кавалерийский полк…Тяжело было смотреть на бьющихся раненых лошадей… Вот так началась моя встреча с войной.

Первые недели четыре как в тумане – ничего не помню. Потом меня вызывает Кузнецов, командир нашего 922-го полка 250 дивизии: «Ты знаешь «сорокапятки?» – «Да». – «Вот тебе батарея, иди принимай – комбата убило». Встречает меня старшина. Мне еще и 20 нет, а ему за 30, с усами. Подводит коня – дончак, танцует. Ой! Я же не кавалерист! Он посмотрел на меня: «Да… Ты комбат це не конник…» Очень это ему не понравилось. Привели мне лошадку маленького роста смирную. Она была контужена и когда слышала гул самолетов, начинала дрожать и шерстка дыбом становилась. Взгромоздился я на нее… Три дня проскакал. Сошел – ходить не могу. Солдаты хихикают – они конники, а командир – мальчишка и ездить не умеет… Достали мне подрессоренный тарантасик. Сена бросили – хорошо.

Потом отходили за Смоленск. Бомбили нас непрерывно – только к ночи передышка. Танки нас как собак гоняли. Все разбегутся, потом услышат стук кухни – смотришь: собираются. Вышли к городу Белому. Там были тяжелые бои. Под Белым нас трое суток бомбили без перерыва. Представляешь, какое месиво там было? Осталось два орудия. Конечно, и мы стреляли. Помню, машину сожгли, стреляли по бронетранспортеру… черт его знает, по-моему, он загорелся. Там ведь как было – стрельнул, передки к орудию и дальше… Один раз по танкам стреляли, но никого не подожгли. Трудно было… Под Смоленском у немцев в воскресенье выходной был. Это потом уж мы научили их «родину любить».

Под Белым меня нашла телеграмма с приказом откомандировать меня в Москву. Как в этой каше меня нашли? Не знаю. Собралось нас трое. Все из технических училищ. Приехали в Москву, и нас направили на формирование частей гвардейских минометов. Меня назначили в опергруппу Брянского фронта, при которой и формировались эти части. Когда Гудериан прорвался, мы покатились на восток мимо Орла, Мценска… Случалось так, что впереди и сзади идут немецкие колонны, а мы на машине (машину «Скорой помощи» подобрали) едем посередине. Там все перемешалось! Не заметили они нас потому, что сами ехали на всем, что двигалось, в том числе и на наших машинах. Да… Бежали мы на рысях, но мыслей, что немцы могут победить, не было. Кто постарше, те, может быть, так и думали, а мы, молодежь, нет, хотя когти рвали будь уверен!

Под Брянском такой был случай. Одного из командиров ранило. Мы его принесли в крайнюю хату деревни, попросили подержать до темноты, а потом мы его заберем. Сами отошли в лес в километре или полутора. Смотрим: идут немцы. Хозяйка из избы, во сука какая, выбежала и к ним! Немцы вытащили раненого и расстреляли. Дождались темноты, командир собрал группу из пяти человек. Я тоже просился, но он меня не пустил. Пошли. Всех, б…, перестреляли и избу сожгли! Я бы и сейчас их пристрелил… Ну не попал я в эту группу!

Проскочили Тулу, Москву и погнали в Горький. Здесь из нас сформировали, как он уже в конце войны назывался, 10-й гвардейский Кёнигсбергский ордена Богдана Хмельницкого дивизион. Дали нам 4 или 5 машин ЗиС-6 с установками М-8, командиром назначили генерала Дегтярева. Меня назначили старшим арттехником. Матчасть учили на ходу. В конце октября нас выдвинули на Волоколамское шоссе. В обороне были, потихонечку кувыркались. Потом 4 декабря мы снялись с позиций и всю ночь гнали в Михайлов под Рязанью. Там наш дивизион подчинили 10-й армии. На всю армию мы были одни! Нас уже доукомплектовали до штатных восьми машин. Вот там первый залп дали. Пошли вперед – очень трудно. Машины вязнут в снегу, ведь у ЗиС-6 только задние ведущие. Приходилось людей запрягать, чтобы тащить их через снег. Жесткий режим экономии снарядов… Немец остановил нас под Сухиничами, и пришлось нам отходить. Снегом все занесло, машины вытащить не можем. Вот тут мы подорвали две, по сути, исправные установки. Ох, нас после этого таскали! Помню, что на случай подрыва командиру орудия выдавали спички, а у солдат только кресало и кусочек напильника были. Как-то раз вызывают – получай презервативы. Я говорю: «Зачем?» – «Приказ!». Оказывается, для хранения спичек. Их в два презерватива и в карман – не намокнут. На машине устанавливался ящик с толом примерно 42 кг. Страшно? Да нет! Толом мы печки топили.