в январе записаны только эти четыре стихотворения или, как указывает Н. Я. Мандельштам, шесть, остается по-прежнему открытым…

К сожалению, столь ценный документ дошел до нас в чудовищно изуродованном опечатками виде. Справиться с «Воспоминаниями» машинистке оказалось еще труднее, чем со стихотворением «10 января…». В ряде случаев «поплыл» и синтаксис: в 3‐й и 4‐й строках стихотворения «О, бабочка, о, мусульманка…» пришлось вообще перейти на прозаический пересказ: «Жизни полна и умирания, / Таких больших сил» (вместо: «Жизняночка и умиранка, / Такая большая — сия!»). Лексические замены представляют интерес не столько для текстологии Мандельштама, сколько для реконструкции облика сотрудницы издательства: вместо «чертежника пустыни» ей привиделся «чертенок пустыни»; вместо «дуговой растяжки» — «затяжка» (то ли затяжка на отрезе ткани, то ли затяжка сигаретой?); «выпрямительный вздох» наступает в «гихловском» списке не после нескольких «задыханий», а после «двух или трех, / А то четырех заседаний» (может, она стенографировала многочисленные заседания в ГИХЛ или печатала их протоколы?). Единственное отличие, которое может быть расценено как разночтение и пополнить позитивные знания о первоначальном тексте, состоит в использовании во второй строке восьмистишия «Когда уничтожив набросок…» слова «спокойно» вместо принятого в современных публикациях «прилежно»: «Когда уничтожив набросок, / Ты держишь спокойно в уме / Период без тягостных сносок…». «Спокойно» в «ватиканском списке» зачеркнуто, и вместо него на полях рукой Н. Я. Мандельштам вписано «прилежно»[1774].

Тем не менее сквозь густую пелену искажений в «гихловской» машинописи все же просвечивает мандельштамовский стих и, что особенно интересно, видна авторская воля, проявившаяся в циклизации, нумерации и общем заглавии всех четырех стихотворений.

Безусловно, проблема «гихловского» списка восьмистиший требует дальнейшего серьезного изучения и обсуждения. И потому пока остановимся лишь на самом очевидном: в Государственном издательстве художественной литературы (ГИХЛ) на организуемом П. Н. Зайцевым вечере памяти Андрея Белого Мандельштам собирался прочесть стихотворение «10 января 1934 года» и цикл «Воспоминания», состоящий из четырех восьмистиший.

2.5. «Голубые глаза и горячая лобная кость…»: «зайцевский» мемуарный список?

Вернемся снова к П. Н. Зайцеву. Итак, он минимум дважды приходил к Мандельштаму (первый раз в период с 16 по 18 января, второй — 22 января) и был знаком как с ранним, «гихловским» списком стихов памяти Белого, так и с более поздним, сохранившимся в его личном архиве и ныне экспонируемом в Мемориальной квартире Андрея Белого. В связи со стихотворением «Утро 10 янв<аря> 34 года» имя Зайцева обычно и упоминается в литературе о Мандельштаме. Однако к середине января, то есть к моменту даже первого «захода» Зайцева, Мандельштамом было написано не одно, а два стихотворения на смерть Белого: не только «Утро 10 янв<аря> 34 года», датированное 16–21 января, но также «Голубые глаза и горячая лобная кость…», датированное 10–11 января. Оба стихотворения Зайцев знал: «Голубые глаза…» он привел в воспоминаниях «Последние десять лет жизни Андрея Белого», а «Утро…» — в «Московских встречах».

С цитированием «Утра…» все очевидно. Зайцев сам указал, что воспроизводит текст по своему автографу. А вот с «Голубыми глазами…» ясности нет. Понятно лишь то, что для выступления на вечере памяти Белого стихотворение «Голубые глаза…» не предназначалось, потому его и нет в «гихловском» списке. Действительно, стихотворение, в котором Белый представлен как поэт, «веком гонимый взашей», а его смерть рассматривается как «казнь», совсем не годилось для публичного исполнения на официальном мероприятии. Хранить дома такие рукописи тоже было небезопасно, а уж признаваться в их хранении и вовсе не следовало. Дважды сидевший Зайцев это не мог не понимать. В общем, ни рукописного, ни авторизованного отдельного машинописного списка стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…» в архиве Зайцева обнаружить не удалось. Будто страхуясь от подобного читательского любопытства, Зайцев в мемуарах о рукописи не упоминает, а, напротив, предваряет текст стихотворения сообщением о том, что познакомился с ним в устном авторском исполнении:

Осип Эмильевич сказал мне, что никогда не писал стихов по поводу чьей-либо смерти, а на смерть Белого написал. Тут же он прочитал мне эти стихи.

Далее Зайцев приводит название стихотворения («Памяти Андрея Белого»), полный текст (24 строки), а в конце указывает дату и место его создания: «Январь 1934 г. Москва».

О. Мандельштам. Памяти Андрея Белого. Из мемуаров П. Н. Зайцева «Последние десять лет жизни Андрея Белого». 1940–1960‐е («зайцевский» мемуарный список). Мемориальная квартира Андрея Белого (ГМП)

Как такое возможно? Сложно представить, что Зайцев по памяти, от начала до конца и без ошибок, процитировал длинное и сложное стихотворение Мандельштама через двадцать с лишком лет после того, как один раз его услышал… Естественно заподозрить мемуариста в том, что он перепечатал стихотворение «Голубые глаза и горячая лобная кость…» с какого-то лежащего перед ним списка.

В черновых набросках к очерку о Мандельштаме Зайцев рассказал, что в октябре 1960‐го ему в руки «по счастливой случайности» попал самиздатовский сборник:

Я прочитал сборник стихов О. Э., машинопись <…>. И поэт Мандельштам встал передо мной в совершенно ином виде, встал в большой рост. Прежний поэт-акмеист совершенно преобразился. <…> Сборник назывался «ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ». Даты были больше все 1930‐х годов. В нем были стихи о Петербурге, о Ленинграде, о Каме… Я прочитал этот сборник один раз, так сказать, начерно. Потом стал читать второй раз, за вторым — в третий раз. Так я успел его прочитать, кажется, четыре раза. Мне его надо было вернуть, а возвращать не хотелось. <…>.

Итак, я стал перечитывать сборник О. Э. в третий, в четвертый, в пятый раз. И с каждым новым прочтением росло, вырастало вживание в чудесные стихи чудесного Осипа Эмильевича. Его стихи становились не то что яснее, прозрачнее. Ясности полной еще не было, ее нет и сейчас, после пятого или шестого прочтения <…>. Но чем больше я вчитывался в стихи Мандельштама (хочется сказать ближе, роднее — Осипа Эмильевича), тем больше мне открывалась их сокровенная глубина <…>, я как бы видел и ощущал его самого, ощущал его дыхание, слышал интонации его голоса, видел его жесты — словом, воспринимал сквозь читаемые стихи самого О. Э. таким, каким он был в действительности, каким я воспринимал его в 1934 году.

Как следует из тех же набросков, после 1934 года Зайцев не общался ни с Мандельштамом, ни с людьми из его ближайшего окружения. Сведения о судьбе репрессированного поэта он вылавливал по крупицам:

Мы расстались и больше уже не видались. Я в 1935 году весной вышел из жизни. Вернувшись в 1938