На квартиру Самойловых опять заявился Елагин:

— Да пожалей ты меня, генерал! Устал я мотаться.

Потемкин не поехал. Елагин доложил императрице:

— Воля твоя, матушка, а за волосы этого одноглазого я к тебе не потащу… У него кулаки — страшно глядеть.

Екатерина была подавлена упорством Потемкина:

— Наверное, я состарилась. Но мог бы и приехать, потому как не просто баба зовет, а все-таки — императрица… да!

На Елагине острове, в мертвой тишине леса, среди высоченных сугробов, притихла дача. В передней — ни души. Потемкин сбросил шубу на пол, поднялся по скрипучей лестнице. Одна комната, вторая, третья — пусто, и мелькнула мысль: «Не дождалась…»

Резкий шорох платья за спиной — она!

Лунный свет заливал паркеты, плотными лучами сочился через окна, выделял из потемок фигуру женщины. Она сказала:

— И с чего ты взял, будто их пятнадцать было? Не верь тому, что люди говорят… Ежели моих статс-дам перебрать, так я перед ними еще дите невинное буду. А ты — шестой!

Потемкин вдруг направился обратно, но Екатерина, резво забежав перед ним, загородила двери спиною:

— А вот как хочешь… не пущу!

— Но я не желаю быть шестым.

— Я согласна — будь первым, кто тебе мешает?..

Рядом со своим лицом он видел ее лицо, ставшее в лунном свете моложе. Потемкин поймал себя на мысли, что ему хочется взять ее за шею и трясти за все прошлое так, чтобы голова моталась из стороны в сторону. Екатерина, очевидно по выражению лица, догадалась о состоянии мужчины.

— Ну… бей! — сказала она. — Бей, только не отвергай.

В этот момент ему стало жаль ее. Он понес женщину в глубину комнат, ударами ботфорта распахивая перед собой половинки дверей, сухо трещавшие. Екатерина покорилась ему.

— Пришел… все-таки пришел, — бормотала она. — Нс хочешь быть шестым — и не надо! Будь последним моим, проклятый…

Потом возник новый день, морозный и солнечный. Из заснеженных лесов столичной окраины вытекала густая мажорная тишина. На белых ветвях дерев сидели бодрые снегири в красных мундирчиках. К подъезду елагинской дачи подали сани. Екатерина, полковник Преображенской гвардии, поздравила Потемкина с чином подполковника той же гвардии.

«…Негодяи говорили, — писал Дидро матери, — будто я приехал вымаливать у императрицы новые милости. Это взбесило меня… Нужно зажать рот этой сволочи!» С появлением нового фаворита Дидро закончил беседы с императрицей. Их насчитывалось шестьдесят! О чем угодно: о полиции и абортах, о тщете классического образования и разводах между супругами, о дураках и умниках, о конкурсах среди чиновников для занятия ими должности, о непроходимой скуке изучения грамматики. Предвосхищая учение Дарвина, Дидро говорил о борьбе сильнейших видов со слабыми, предвидел развитие генетики, рассуждая о великом значении наследственности, и, заглядывая в будущее планеты, беспокоился о сохранении необходимой гармонии между природой и человеком. Екатерина бесплатно прослушала энциклопедический курс занимательных лекций, но, внимая Дидро, она ни на минуту не забывала о Пугачеве и борьбе с восстанием…

Пора расставаться! Не желая зависеть от императрицы, Дидро заранее предупредил ее, что никогда не бывал счастлив от наличия денег. Но Екатерина все-таки нашла случай вручить ему «на дорогу» 7000 рублей. Дидро потратил их на две очень хорошие картины, которые и сдал в Эрмитаж — на вечное хранение…

В последний раз они пили кофе, который сама же Екатерина и заварила. Она воскликнула:

— Ну хоть что-нибудь от меня возьмите же наконец!

Дидро подождал, когда она допьет кофе, и взял из-под ее чашки… блюдечко. Екатерина расхохоталась:

— Неужели вы так богаты, Дидро?

— Я доволен жизнью, а это важнее.

— Но блюдечко ведь разобьется.

— Возможно, — не возражал Дидро.

— Когда же вы едете?

— Как только позволит погода.

— Не прощайтесь со мною — прощание наводит грусть…

Чтобы не удовольствовать явных врагов русского народа, Дидро не навестил Берлин, его не видели и в Стокгольме, — измученный долгою разлукой с Парижем, он ехал прямо домой, только домой. С той поры Россия сделалась главной темой его разговоров с друзьями, и ученый-энциклопедист искренне сожалел, что в прошлом допустил трагическую обмолвку, заявив однажды, что «Россия — это колосс на глиняных ногах».

— Россия, — говорил он, — слишком сложный организм, о котором европейцы имеют искаженное представление. Все ссылки на «дикость» русского народа не имеют никаких оснований. В доме Нарышкина я разговаривал с лакеями о своей Энциклопедии. Они были крепостными, это так, но рабство не уничтожило в них стремления к познанию вещей… Пройдет еще лет сто или двести — мир будет ошеломлен небывалым ростом этой удивительной державы! Русский народ никогда не сожмется, напротив, он будет расширяться за счет тех гигантских пространств, которые пока еще не в силах освоить…

Случайно Дидро узнал, что барон Бретейль в издевательской форме поздравил Екатерину с русской революцией.

— Это он сделал напрасно, — сказал Дидро. — Революция возникнет сначала во Франции, Россия продолжит начатое французами…

Это правда, что барон Бретейль, ныне французский посол в Вене, напомнил Екатерине давнивший спор в 1762 году, поздравив ее с революцией. Екатерина в ярости отвечала, что бунт черни на дальней окраине империи нельзя равнять с революцией, а она еще надеется дожить до того времени, когда сможет поздравить Бретейля с революцией в Париже… Софья Пугачева с детьми проживала на казенных харчах в Казани, а дом Пугачевых в Зимовейской станице императрица велела сжечь, засыпав место пожарища солью, чтобы еще лет сто на этом месте даже трава не росла.

— Матушка, — подсказал ей Потемкин, — Яицкий городок хорошо бы переиначить в город Уральск, я бы и реку Яик назвал Уралом, дабы память о самозванце навеки исчезла в географии нашей.

Екатерина удивительно легко с ним соглашалась:

— Как тебя не слушаться? Велю всем не слепым и не хромым ехать в Казань «маркиза» бить… Ой, не проси о ласке, друг мой! Сам видел, какова я с тобою, такова и вечно останусь. В дешперации моей никогда не сомневайся. Пойми, глупый: что может быть для женщины дороже ее последнего мужчины?..

Бибиков, рапортуя императрице из Казани, счел нужным оповещать о своих делах и Потемкина. Гарнизоны у него оставались без комендантов, полки без полковников. Все разбегались, даже ничтожный писарь, ни в чем не повинный, грыз у канцелярии перо, терзаемый страхом апокалипсическим: «А ну как Пугач явится?» Растерянность властей в провинции была такова, что городничие обращались даже к помощи военнопленных турок, вооружая их. Неистовые вопли «Ля-иль-Алла!» производили сильное впечатление на русских баб и мужиков. Екатерина указала отпускать, коли пожелают, воинственных агарян на родину, одаривая каждого одиннадцатью рублями и часиками фернейского производства. Вольтер мечтал, что часы его фабрики она распродаст через Кяхту китайцам, но мудрец никак не ожидал, что русская императрица обратит их в политическую спекуляцию.