По этой причине магистр Лоррен, его гиллер Дистрел и трое дюжих хранистов обнаружили нас с Элодином на крыше архивов голыми, в чем мать родила, и мокрыми, как утонувшие крысы. Не прошло и четверти часа, как эта история разлетелась по всему Университету. Элодин хохотал до упаду. Я теперь тоже вижу в этом смешную сторону, но тогда мне было совершенно не до смеха.

Не стану утомлять вас подробным перечислением всего, чем мы занимались. Достаточно будет сказать, что Элодин готов был пойти на все, чтобы пробудить мой спящий разум. И не боялся показаться смешным.

И, к крайнему моему изумлению, наши труды начали окупаться. В этой четверти я трижды призвал имя ветра.

В первый раз я остановил ветер на время, нужное, чтобы сделать глубокий вдох, стоя поздней ночью на Каменном посту. Элодин был со мной и подбадривал меня. Это значит, что он тыкал меня ручкой хлыста. Кроме того, я был бос и изрядно пьян.

Второй случай произошел неожиданно, когда я занимался в «книгах». Я читал книгу по иллийской истории, как вдруг воздух в огромном зале без окон принялся что-то нашептывать мне. Я прислушался, как учил Элодин, и осторожно повторил это вслух. Скрытый ветер подул таким же осторожным сквозняком, удивив студентов и всполошив хранистов.

Через несколько минут имя стерлось из моей памяти, но, пока оно оставалось со мной, я был твердо уверен, что при желании сумею поднять бурю или вызвать гром. Этой уверенностью мне и пришлось ограничиться. Если бы я всерьез призвал имя ветра в архивах, Лоррен подвесил бы меня над входом за большие пальцы рук.

Вы, наверно, сочтете, что это все не особенно впечатляющие примеры магии имен, и, пожалуй, будете правы. Однако той же весной я призвал имя ветра в третий раз, и этот раз окупил все.

Поскольку в моем распоряжении оказалась масса свободного времени, в середине четверти я нанял двуколку, запряженную двумя лошадьми, и отправился в Тарбеан, немного поразвлечься.

У меня ушло все отторжение на то, чтобы добраться туда, а большую часть возжигания я провел, навещая знакомые места и раздавая долги: башмачнику, который был добр к босоногому мальчишке, трактирщику, который несколько раз позволил мне переночевать у своего очага, портному, которого я запугал…

Некоторые районы Берега представлялись до боли знакомыми, других я не узнавал вовсе. Это меня не особенно удивило. Такие оживленные города, как Тарбеан, постоянно меняются. Что меня удивило, так это странная ностальгия, которую я испытывал по этому городу, который был ко мне так жесток.

Я не был тут два года. С практической точки зрения — целую жизнь.

Со времени последнего дождя миновал целый оборот, и город высох, точно кость. Шарканье ног сотен тысяч людей поднимало в воздух облако мелкой пыли, которая висела над всеми городскими улицами. Она оседала на моей одежде, забивалась в волосы и в глаза, глаза отчаянно слезились. Я старался не задумываться о том, что пыль эта — по большей части истолченный конский навоз, щедро приправленный дохлой рыбой, угольным дымом и мочой.

Если дышать через нос, меня преследовала вонь. Но если дышать через рот, я чувствовал ее на вкус, а пыль лезла в легкие, вызывая кашель. Я даже не припоминал, что все так плохо. Неужели тут всегда было так грязно? И воняло так жутко?

Через полчаса поисков я наконец отыскал сгоревшее здание с подвалом. Я спустился по лестнице, прошел длинным коридором и оказался в сыром помещении. Трапис по-прежнему был там: босой, все в том же потрепанном платье, он все выхаживал своих безнадежных детей в холодном сумраке под городскими улицами.

Он меня признал. Не так, как признали бы другие: нарождающимся героем многочисленных легенд. У Траписа не было времени на все это. Он вспомнил меня чумазым, голодным мальчишкой, который однажды зимней ночью спустился к нему в подвал, простывший и плачущий. Можно сказать, что за это я полюбил его еще больше прежнего.

Я отдал ему все деньги, что он согласился взять: пять талантов. Я бы дал ему больше, но он отказался. Он сказал, что, если он станет тратить слишком много денег, это привлечет к нему ненужное внимание. Ему с детьми безопаснее, когда их никто не замечает.

Я склонился пред его мудростью и провел остаток дня, помогая ему. Я носил воду и раздавал хлеб. Быстро осмотрел детей, сходил к аптекарю и принес кое-какие лекарства, которые должны были им помочь.

Напоследок я занялся самим Траписом, насколько он мне это позволил. Я растер его бедные опухшие ноги камфарой и матушкиным листом, потом подарил ему обтягивающие чулки и пару хороших башмаков, чтобы ему больше не приходилось ходить босиком по сырому подвалу.

По мере того как день сменялся вечером, в подвал начали стекаться оборванные ребятишки. Они приходили, надеясь что-нибудь поесть, или потому, что были ранены, или потому, что хотели переночевать в безопасности. Все они с подозрением косились на меня. На мне была новая, чистая одежда. Я был чужой. Мне были не рады.

Если бы я остался, начались бы неприятности. Самое меньшее, мое присутствие напугало бы оборвышей, и они бы не решились тут ночевать. Поэтому я простился с Траписом и ушел. Иногда единственное, что можно сделать, — это уйти.

* * *

Поскольку у меня было несколько часов до того, как кабаки начнут наполняться народом, я купил себе лист кремовой писчей бумаги и конверт того же цвета, из хорошей, плотной бумаги. И то и другое — отличного качества, куда лучше, чем все, что мне доводилось иметь прежде.

Потом я отыскал тихое кафе и заказал себе чашечку шоколада и стакан воды, положил бумагу на стол, достал из кармана шаэда перо и чернила. И изящным, гладким почерком написал:

«Амброз!

Ребенок от тебя. Ты знаешь, что это правда, и я тоже.

Я боюсь, что семья от меня отречется. Если ты не станешь вести себя как благородный человек и не выполнишь своих обещаний, я пойду к своему батюшке и расскажу ему все.

Не пытайся меня проверять. Я на все решусь!»

Подписи я не поставил, только написал одну заглавную букву, которая могла сойти за замысловатое Р, а могла и за неровное В.

Потом я обмакнул палец в стакан и уронил на листок несколько капель. Бумага под ними слегка вздулась, и чернила расплылись, а потом я их промокнул. Вышло очень похоже на слезы.

Потом я уронил еще одну тяжелую каплю на инициал, который я поставил вместо подписи, так что он сделался еще более неразборчивым. Теперь буква могла сойти и за Б, и за Е. А может, даже и за К. Короче, за любую букву.

Я бережно сложил листок, потом подошел к одной из ламп и капнул на конверт увесистой сургучной кляксой. На конверте я написал:

«Амброзу Джакису

Университет (в трех километрах к западу от Имре)

Пустоши Беленэ

Центральное Содружество».

Я уплатил за шоколад и отправился на площадь Гуртовщиков. За несколько улиц оттуда я снял с себя шаэд и спрятал его в свой дорожный мешок. Потом бросил письмо на землю, наступил на него, немного повозил в грязи, поднял и отряхнул.