«Деньги стали одной из их первых уловок, — продолжал Давиде, несмотря ни на что, — так они купили у нас нашу жизнь. Деньги — это фальшивка! Они что — съедобны? Они дорого продают пустые бумажки, годные лишь для помойки. Если деньги продавать на вес, то миллион стоил бы дешевле килограмма говна».

«А мне миллиончик не помешал бы», — вздохнув, неожиданно сказал бродячий торговец, и в его невыразительных маленьких глазках промелькнуло фантастическое видение — огромный, находящийся в его собственности магазин, полки которого ломятся от печенья и орехов… Видение это заставило его на мгновение забыть о картах, но партнер тут же вернул его к действительности, сказав: «Шевелись!» — и сердито взглянул при этом на Давиде, настроение которого после слов бродячего торговца неожиданно изменилось: он безмятежно, по-детски улыбнулся. Лицо его просветлело, как будто невидимый волшебный глашатай только что сообщил ему замечательную новость, которую он тут же объявил присутствующим: «В коммуне анархистов деньги не нужны».

И тут Давиде, не переводя дыхания, принялся описывать коммуну анархистов: земля там — общая собственность, и обрабатывают ее все вместе, а урожай делят на всех поровну, в соответствии с законами природы. Барыш, собственность, власть — все это понятия, противоречащие природе, и анархистам они чужды. Работа в коммуне для всех — радость и праздник, а любовь — добровольная отдача себя другому, лишенная собственнического эгоизма. Рожденные от такой любви дети принадлежат всем. Семья, этот первый обманный узел иерархизированного общества — преступной организации — у анархистов отсутствует. Людей там называют только по имени, без фамилии, а титулы и звания так же смешны, как приклеенный нос или бумажный хвост. Чувства там непосредственны, потому что люди относятся друг к другу с искренней симпатией. Члены коммуны, свободные от психоза Власти, полны здоровья, они сливаются с природой. Слух, обоняние, осязание, ум — все это ступени восхождения к истинному всеобщему счастью…

Давиде говорил о коммуне анархистов с улыбкой в темных миндалевидных глазах и с такой уверенностью, что, казалось, он знает ее местонахождение (такая-то широта, такая-то долгота), и чтобы добраться до нее, достаточно сесть на поезд и доехать до определенной станции. У слушателей, сидящих за спинами игроков, слова и вид Давиде вызвали усмешки, в которых сквозило скорее снисхождение, чем недоверие. В это время по радио передавали конец музыкального отрывка, за которым последовали аплодисменты. Они показались оратору насмешкой, но все же меньшей, чем та, с которой обратился к нему внутренний голос, его Супер-Эго: «Кажется, мы движемся в ошибочном направлении. Ты намеревался пророчествовать о будущем, а сам говоришь о далеком прошлом — об Эдемском саде, откуда мы были изгнаны: помнишь — идите и размножайтесь». Давиде сглотнул слюну и, неловко посмеиваясь, сказал: «Конечно, говорят, что первый человек отказался от невинности Эдема ради обретения сознания. Выбор этот требовал подтверждения Историей, то есть борьбой между Революцией и Властью… В конце концов Власть победила, отбросив человека далеко назад, в состояние хуже животного! Мы сейчас присутствуем при регрессе человека. Все остальные живущие на земле существа, по крайней мере, не регрессировали, они остались такими же, какими были в Эдеме. Лишь человечество оказалось отброшенным назад, и не только в смысле сознания, но и в смысле его животной природы: достаточно изучить биологию и историю, чтобы убедиться в этом. Никогда раньше ни один из живущих видов не порождал такого монстра, как современное человеческое общество».

«И что же это за монстр такой?» — спросил старичок с больными глазами, движимый внезапным любопытством.

Давиде усилием воли заставил себя ответить — настолько ответ казался ему очевидным: «Буржуазия!» — произнес он с гримасой отвращения, как будто глотал уже кем-то пережеванный кусок. Старичок не стал больше ни о чем спрашивать, кротко и неловко улыбнувшись: он был несколько разочарован, так как ожидал услышать нечто сенсационное.

Давиде стало казаться, что он участвует в беге с препятствиями, вынужденном и роковом. Он спорил с классовым врагом, можно сказать, с ранней юности (в одном из своих стихотворений он написал: «С момента рождения разума и душевной стойкости»), и теперь ему было неприятно снова говорить об этом жалком убогом враге. Но одно упоминание о нем заставляло восставать его разум, к тому же Супер-Эго приказывал ему не отступать. Давиде ринулся в атаку, хоть и с гримасой отвращения на лице: «Власть, предшествующая буржуазной, — в тогах и париках, на тронах, алтарях и верхом на коне, — хоть и была отвратительна, еще сохраняла, скажем, некоторую тоску по сознанию. Чтобы частично искупить свои постыдные дела, она оставляла после себя хоть что-то хорошее, хоть какую-то надежду на спасение, хоть какой-то светлый луч, прежде чем окончательно разложиться. А власть буржуазии оставляет на своем пути лишь отвратительный гнойный след. Там, где она господствует подобно проказе, любая живая материя, да даже и неживая, превращается в тление и гниль. И буржуазия не стыдится этого: ведь стыд — это признак сознания, это честь человека, а буржуазия ее уничтожила. Им кажется, что они — полноценные люди, а на самом деле они — уроды, и это тупое, непобедимое невежество — самая большая их беда».

Давиде говорил теперь гневно, как государственный обвинитель на суде: было видно, что эту роль он играл не впервые и что его нынешние инвективы были лишь эхом тех речей, которые он много раз произносил, один или в кругу товарищей по борьбе, когда бывал в ударе. Однако сегодня его классовая ненависть к буржуазии усиливалась почти физической страстью, грозящей поглотить его. Давиде пытался выплеснуть ее излишек в своей обычной манере — грубо смеясь, но смех этот возвращался к нему обратно, как удар кулаком в лицо, вызывая желание мести.

Доводы произносимого им обвинительного заключения казались Давиде банальными, общеизвестными, недостаточными для того, чтобы окончательно пригвоздить обвиняемого к позорному столбу, и он пытался изобрести новые, решающие, неопровержимые. Не найдя ничего другого, он стал вдруг произносить не свойственные ему ужасные ругательства, подходящие разве что для казармы, от которых и сам он испытывал изумление и вместе с тем болезненное удовольствие. Ему казалось, что он участвует в какой-то оргии.

Со стороны стоящих у радиоприемника раздался все тот же развязный голос: «Ладно, мы поняли: буржуи тебя за яйца укусили!» В ответ Давиде выплеснул целый ушат грязной брани, которая, однако, не произвела большого впечатления на его слушателей. Даже маленький Узеппе в своей жизни уже наслушался, в смысле ругательств, истинных мастеров своего дела (не последними среди них были дамы из семейства Маррокко).

Давиде чувствовал себя центром всемирного скандала, как будто его забрасывали камнями, ни больше ни меньше. Его шатало, по лбу стекал жгучий пот. Сжав кулаки, хриплым голосом он продолжил свою страстную речь: «Природа родилась свободной и открытой, а они завязали ее в узел, чтобы положить себе в карман. Труд других людей они превратили в ценные бумаги, землю — в ренту, истинные ценности человеческой жизни — искусство, любовь, дружбу — в товар, в предметы купли-продажи. Их государства — это ростовщики, вкладывающие чужой труд и чужое сознание в свои грязные дела: в производство оружия и других гнусностей, в финансовые махинации, грабежи, войны! Их заводы — это лагеря рабов, гнущих спину ради выгоды хозяев… Все их ценности — ложные, они живут суррогатами. А что касается других… Разве можно еще верить, что другие могут им противостоять? Единственными документами будущей Истории окажутся их фальсификации. В этом заключается роковой сбой счетчиков Истории, даже самых лучших: тут они ошиблись в показаниях. Неутешительный для Власти прогноз делается теми, кто скрывает, что в закрытом кулаке революции гноится все та же незаживающая рана власти. Болезнь эту приписывали только буржуазии как классу: исчезнет буржуазия — исчезнет и болезнь. Но на самом деле болезнь буржуазии — это разложение вечной злокачественной раны, которая разъедает Историю, это — чумная эпидемия… Буржуазия следует тактике выжженной земли: прежде чем отдать власть, она заразит весь земной шар, чудовищно извратит сознание людей. Так что надеяться больше не на что, любая революция обречена на поражение!»