— Это азотная кислота. Она разъедает не только латунь и бронзу, но и сплав золота с серебром. Однако я заранее могу с уверенностью сказать, что это purum aurum, чистое золото.

— Нет, это золото, добытое сейчас на наших глазах из руды, не совсем чистое, — вмешался граф. — Иначе к концу. купелирования не произошло бы вспышки, которая, вместе с резким изменением состояния, вызвала другое явление, заставившее слиток подскочить. Берцелиус первым среди ученых описал этот странный эффект.

Послышался мрачный голос судьи Бурье:

— А этот Берцелиус является ли хотя бы католиком?

— О, конечно, — невозмутимо ответил де Пейрак, — ведь он был шведом и жил добрую сотню лет назад…

Бурье саркастически рассмеялся.

— Суд решит, какую ценность представляет для него свидетельство, столь отдаленное от нас временем.

Потом произошла небольшая заминка — судьи, склонившись друг к другу, совещались, стоит ли продолжать заседание или отложить его на завтра.

Время было позднее. Публика устала, однако все были возбуждены, и никто не хотел уходить.

А Анжелика не чувствовала ни малейшей усталости. Мысли ее неслись как бы помимо нее самой. В глубине ее сознания зародилось тревожное сомнение, она следила за лихорадочной путаницей мыслей, не в силах подчинить ее себе. Не может быть, чтобы демонстрация опыта извлечения золота из руды могла быть истолкована во вред подсудимому… К тому же, разве выходки Беше не возмутили судей? Массно может сколько угодно твердить, будто он беспристрастен, все равно видно, что он благожелательно настроен к своему земляку-тулузцу. Но с другой стороны, разве суд не состоит из грубых и черствых северян? А среди публики один лишь дерзкий мэтр Галлеман осмелился выразить свое не слишком одобрительное отношение к воле короля. Да еще монахиня, сопровождавшая Анжелику, явно готова помочь ей, но ее сочувствие — это лишь кусок льда, который прикладывают к пылающему лбу больного.

Ах, если бы суд состоялся в Тулузе!..

И еще этот адвокат, тоже дитя Парижа, без имени, да к тому же нищий. Когда ему наконец дадут слово?.. А вдруг он струсит? Почему он молчит? И где отец Кирше? Анжелика тщетно пыталась отыскать среди сидящих в первом ряду хитроватое крестьянское лицо Великого заклинателя Франции.

Словно адское кольцо, Анжелику сдавливал бередивший душу шепот:

— Говорят, Бурье обещали три епархии, если он добьется осуждения этого человека. А вина Пейрака только в том, что он опередил свой век. Вот увидите, они его засудят…

Массно откашлялся.

— Господа, заседание продолжается, — объявил он. — Подсудимый, желаете ли вы что-нибудь добавить к тому, что мы видели и слышали?

Великий лангедокский хромой выпрямился, опираясь на свои палки, и публику охватил Трепет, когда по залу разнесся его голос — громкий, звучный, какой-то удивительно искренний.

— Клянусь перед богом, клянусь священной для меня жизнью моей жены и моего ребенка, что я не знаком ни с дьяволом, ни с колдовством, что я никогда с помощью сатаны не создавал ни золота, ни живых существ и никогда не пытался причинить зла своему ближнему, напуская на него чары или порчу.

Впервые за все время этого бесконечного заседания Анжелика почувствовала, что эти слова вызвали у публики симпатию к Жоффрею.

В самой гуще толпы прозвучал чистый юношеский голос:

— Мы тебе верим!

Судья Бурье вскочил, потрясая широкими рукавами.

— Берегитесь! Вот действие его чар, о которых, кстати, мы еще не все сказали! Не забывайте, он — Золотой голос королевства. Тот самый опасный голос, который соблазнял женщин…

Тот же юноша прокричал:

— Пусть он споет! Пусть споет! На этот раз горячая южная кровь Массно дала себя знать, и он застучал кулаком по столу.

— Тихо! Я прикажу очистить зал! Стража, выведите нарушителей… Господин Бурье, займите свое место! И чтобы больше не было никаких выкриков! Хватит! Адвокат Дегре, где вы?

— Я здесь, господин председатель, — ответил Дегре. Массно перевел дух и постарался взять себя в руки. Он продолжал уже более спокойным тоном:

— Господа, королевское правосудие должно быть гарантировано от всяких случайностей. Именно поэтому, хотя процесс ведется при закрытых дверях, король наш в своем великодушии предоставил подсудимому право защищаться всеми средствами. Именно поэтому я счел возможным разрешить подсудимому провести свой опыт, каким бы опасным он ни был, чтобы пролить свет на магические приемы, которыми, как утверждает обвинение; он якобы владеет. И наконец, его величество проявил наивысшее милосердие, разрешив подсудимому взять защитника, которому я и предоставляю сейчас слово.

Дегре встал, поклонился судьям, выразил от имени своего подзащитного благодарность королю за его Милость, затем по двум ступенькам поднялся на небольшую кафедру, с которой должен был говорить.

Глядя сейчас на него — а он держался очень прямо, с большим достоинством,

— трудно было себе представить, что этот человек в черной мантии — тот самый сутулый, долговязый юноша с длинным любопытным носом, который в своем потертом плаще бродил по улицам Парижа, свистом подзывая свою собаку.

Старый писец Клопо, который готовил для Дегре документы, опустился, как того требовал обычай, перед адвокатом на колени.

Адвокат обвел взглядом судей, затем публику. Он словно искал кого-то в толпе. Анжелике он показался бледным как смерть. Но может быть, в этом виновато желтоватое пламя свечей?

Однако, когда он заговорил, его голос зазвучал твердо и уверенно:

— Господа, после того как вы, судьи и обвинение, приложили огромные усилия, проявив при этом свое глубочайшее знание законов, которое можно сравнить лишь с вашей высочайшей эрудицией, усилия — подчеркнем это еще раз!

— служащие одной-единственной цели — выявить все обстоятельства этого дела, добиться истины, и тем самым облегчить задачу королевского правосудия, после того как вы, к несчастью скромного начинающего адвоката, осветили этот процесс поистине всепронизывающим светом, после всех мудрейших латинских и греческих цитат, приведенных господами королевскими судьями, где же мне, никому не известному адвокату, сегодня впервые выступающему на столь серьезном процессе, отыскать еще несколько слабых лучей, которые могли бы добраться до истины, таящейся в глубоком колодце наиужаснейших обвинений? Эта истина кажется мне — увы! — спрятанной так далеко и раскрыть ее так опасно, что в душе я трепещу, я почти мечтаю, чтобы эти слабые лучи угасли и ставили бы меня в спокойном неведении, в котором я пребывал дотоле. Но теперь уже слишком поздно! Я увидел истину, я не могу не говорить. Я не могу не воззвать к вам: будьте осторожны, господа! Будьте осторожны, потому что решение, которое вы вынесете, налагает на вас ответственность перед будущими поколениями. Смотрите, как бы по вашей вине дети наших детей, обращаясь к нашему времени, не стали говорить: «Это был век лицемеров и невежд. Потому что в те времена, — скажут они, — одного благородного и уважаемого дворянина обвинили в колдовстве только за то, что он был великим ученым».