в открытую в разных местах империи. Напомним, что в это время, даже по версии Рузского, император ещё не принял решения. Уже в 15 часов в Екатерининском зале Таврического дворца П. Н. Милюков заявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдёт к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»[1250].

Заметим, Милюков в середине дня 2-го марта говорит об отречении как о деле решённом. Государю остаётся только выбрать между добровольным отречением или низложением.

В 17 часов 23 минуты 2-го марта в разговоре по прямому проводу генерала Клембовского с главным начальником Одесского военного округа генералом-от-инфантерии М. И. Эбеловым Клембовский уверенно заявляет: «Исход один — отречение в пользу наследника под регентством великого князя Михаила Александровича. Его Величество решение ещё не принял, но, по-видимому, оно неизбежно»[1251].

Откуда такая уверенность у помощника начальника штаба Ставки?

А вот телеграмма генерала Данилова тому же Клембовскому тоже 2-го марта в 20 часов 35 минут: «Поезд с депутатами Гучковым, Шульгиным запаздывает и ожидается не ранее 22 часов. Таким образом, окончательное решение вновь будет откладываться на несколько часов. Как только всё выяснится, немедленно будет сообщено для доклада начальнику штаба верховного главнокомандующего. […] Проект манифеста отправлен в вагон главнокомандующего (имеется в виду Рузский — П. М.). Есть опасение, не оказался бы он запоздалым, так как имеются частные сведения, что такой манифест будто бы опубликован в Петрограде распоряжением Временного правительства (выделено нами — П. М.)»[1252].

Понятно, что речь в этой телеграмме идёт о манифесте, написанном в Ставке Базили и Алексеевым. Но если вопрос об отречении в пользу цесаревича Алексея был уже решён императором, то почему «окончательное решение вновь откладывается»? И если проект манифеста ещё даже не подан Николаю II, то какой манифест мог быть опубликован в Петрограде Временным правительством? Ведь совершенно понятно, что раз Данилов спокойно сообщает об этом, значит, эта информация не была для него неправдоподобной.

При этом следует отметить, что вообще предстоящее подписание мало заботило генералов Ставки. Они говорят о нём как о деле решённом. Их больше заботило, например, назначение на должность командующего Петроградским военным округом генерала Корнилова. О Государе практически никто не думал. На вопрос генерала Дубенского, заданный 2-го марта одному приехавшему из Петрограда полковнику: «Что же говорят о Государе?» последовал ответ: «Да о Государе ничего не говорят…»[1253].

Итак, манифест был готов, император согласен отречься, телеграмма об этом послана. Возникает вопрос: зачем же тогда Гучков и Шульгин ехали в Псков?

ЗАЧЕМ ГУЧКОВ И ШУЛЬГИН ЕЗДИЛИ В ПСКОВ 2-ГО МАРТА 1917 ГОДА?

Гучков уверяет, что, отправляясь в Псков, он ничего не знал о решении Государя отречься; своё же решение отправиться за обречением императора он озвучил 1-го марта на заседании ВКГД. «1-го марта, — показывал он на допросе в ВЧСК, — в Думском Комитете, я заявил, что, будучи убеждён в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало. Если мне не будут даны эти полномочия от Думского Комитета, я готов это сделать на свой страх и риск. Поеду как политический деятель, как русский человек и буду советовать, настаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия мне были даны»[1254].

Спутник Гучкова В. В. Шульгин в своей книги «Дни» писал: решение о поездке было принято узким кругом лиц — Родзянко, Гучковым, Милюковым и им, Шульгиным, около 4 часов утра 2-го марта. Инициатором поездки был Гучков. Он заявил, что нужно как можно скорее ехать в Псков и получить от императора манифест об отречении. При этом Гучков якобы подчеркнул, что ни в коем случае нельзя сообщать о поездке Исполкому Совета. «Надо действовать тайно и быстро, — говорил Гучков, по словам Шульгина, — никого не спрашивая, ни с кем не советуясь. Если мы сделаем по соглашению с «ними», то это непременно будет наименее выгодно для нас. Надо поставить перед свершившимся фактом. Надо дать России нового государя. Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать… для отпора… Для этого надо действовать быстро и решительно. Я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу Наследника.

Родзянко сказал:

— Рузский телеграфировал мне, что он уже говорил об этом с Государем. Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же. Ответы ожидаются…

— Я думаю, надо ехать, — сказал Гучков. — Если вы согласны и если вы меня уполномачиваете, я поеду. Но мне хотелось, чтобы поехал ещё кто-нибудь…

Мы перегнулись. Произошла пауза, после которой я сказал:

— Я поеду с вами…

Мы должны были ехать вдвоём в тайне от всех»[1255].

В этих воспоминаниях Шульгина есть, мягко говоря, принципиальные неточности. Ночью 2-го марта, или вечером 1-го, Рузский не мог телеграфировать Родзянко об отречении, а Алексеев запрашивать главнокомандующих, потому что всё это имело место не раньше 11 часов утра 2-го марта. Главная мысль, которую хочет донести до читателя Шульгин, это полная законспирированность поездки от членов Исполкома. Для этого Шульгин подчёркивает, что на встрече не было Керенского и Чхеидзе, а сама поездка проходила в тайне ото всех. Со своей стороны это же утверждали и представители Совета. «Категорически утверждаю, — заявлял член Исполкома Н. Н. Суханов (Гиммер), — что Исполком Комитета узнал о поездке только на следующий день, уже получив акт об отречении, не зная, при каких условиях он был подписан, и ничего не подозревая ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина»[1256].

Но чем больше одна сторона отрицает сотрудничество с другой по вопросу поездки в Псков, тем больше закрадываются сомнения.

Надо сказать, что утверждение о полной засекреченности поездки Гучкова — Шульгина, даже при неглубоком изучении, исчезает, как мыльный пузырь. Прежде всего, о поездке