моих родителей. Никакой «примеси». Почему-то на днях восхищенно сказал: «Вы удивительно даровиты!» А почему? Я ему никогда ни строчки не писала и не показывала картинок.). А я подумала: он так страдает болями, а я о себе… Пересилила. Но у меня все это время была такая именно тоска. Я думала, что я тебе не нужна. Понимаешь. Не брани меня за то, что «выдумываю», — я не выдумываю. Я не хочу тебе всяких доводов приводить, Ванюша, но, поверь, — ты мне достаточно дал поводов так думать… Довольно. Я так хочу пригреть тебя, обласкать, всего обнять, как мама детку. Убаюкать… А тебе бы поставила компресс на желудок — это так успокаивает… Попробуй! Попроси караимочку поскорей позвонить специалисту. Ванёк, не пугайся рентгена. Тебе могут дать ведь и жидкую «кашу». Как мила караимочка. Я рада, что у тебя есть светлый луч. Я безумно боюсь возможности нашего разделения событиями450. Тогда я с благодарностью думаю о Елизавете Семеновне. Нет, я не ревную, Ванечка. Я же не глупая. Ванюша, постарайся же утишать себя! Роднуся, ты переутомился чтением! Да! Да! Лежи больше. Кушай! Аппетит каков? Знаешь наш болящий здесь, — иной раз дико нарушает диету (ел горчицу и «с отчаяния» выпил коктай[217] (!!!!) и —…ничего! А до этого, когда страдал душой — все были боли. Мы много говорили, и мама и я старались его подбодрить. В результате он нам все свое горе поведал и когда «выговорился», то стало легче. Теперь смеется снова, — он очень раскатисто-открыто смеется. Будто прежний. Посылаю его к Шахбагову. А пока что подкармливаем его, когда приезжает на праздники. Он очень интересный, многосторонний человек, кончил Петроградский университет, экономист, но доктора получил в Германском университете. Он немец. Массу читал. На тебя (твои книги) накинулся у меня в комнате. По-моему, что-то догадывается, т. к. сегодня, когда я рассказала поистине удивительный сон… такой мистически-прекрасный, то он меня спросил вдруг: «О. А., Вы переписываетесь с И. С. Ш.? (я ему когда-то сказала, что большинство книг ты мне сам прислал, т. к. он хотел достать тоже и спрашивал, где) — Послушайте, напишите ему… Это же должно быть интересно художнику!» Я смяла. Ну, что я разболталась! Ванюша, спасибо тебе, что о рассказе кое-что заметил. Одно только: я не «золоченый» орех сказала о дороге, а «залитой». Это —, знаешь, — такие конфеты? Мне и по сию пору это сходство видится. Ты не разобрал видно мой почерк. Посмотри там! По форме, конечно, — нет, но именно и по цвету и по «корочке». Ледок — поверхность ореха, гладкая, а внутри именно такое, как бывает у весенней дороги! Но… может неудачно??! А мне всегда так хотелось, чтобы кто-нибудь это сравнение дал! Я не описывала действительно лиц, боясь загромоздить подробностями. Но я попыталась. «Василия» я иначе и не вижу как «приземленным»: то на корточках перед «Оленькой», у которой он «каприз отымает», то «бухающимся» в ноги с прощением за пьянство, а то и… самое пьянство… Часто, очень «наземное» его положение. Его лицо: простое, дурковатое, невыразительное, красноватое, русый, «в скобку», с развальцем ходил. Плотник. Жена его — святая. О ней массу сказать бы можно. Чудная женщина, ценность при «пустышке» из… жалости и долга! Как это часто бывает в жизни!

Ах, одно словечко о цветочке. Ванюша, он — прелесть! Каждый день — новость! Открывается, и все сюрпризом. Это — не то, что тебе «мозолило глаза по базарам», не может быть то, т. к. это очень хрупкое, дорогое растение. Из рода крина, мама говорит. Ну, мне все равно — я его всегда хотела. Пойми ты это! Это мое желание было! Чего ты надумал только! —

Я начала о «лике». Подумай! Но выходит очень «издалёка». Можно? И странно: начала в день бабушкиного рожденья… бабушка там должна быть добрым духом всего моего перерождения. Не зная, начала. Мама потом сказала. Почему, Ванёк, то, что в «прошлогоднем письме» твоем, — стало теперь твоей «болью»? Я знаю о чем ты, но почему? Старайся себя и этим не мучить. Лучше всего, Ваня, просто жди, наблюдай. Ничего не говори о больном. Мы ничего изменить не можем. Все — Божие. Я очень страдаю, тоже, но м. б. иначе. Не знаю, как у тебя точно. Если бы увиделись, я бы тебе все объяснила, а так — лучше и не касаться. Ты понял бы меня. Не сомневаюсь в этом. Ты бы оценил мое. Я тоже надземно на все смотрю, и все же… но довольно.

[На полях: ] Я так страдала, что послала сегодня Серову письмо. В отчаянии писала, думала, что ты меня не хочешь, боялась тебе самому писать. Его молила. Прости, что друга твоего беспокоила. Ну, не вели ему трудиться мне отвечать, если ему трудно. Целую тебя, радость моя. Будь покоен, тих, мирен. Молись, Ванёк. Ты поправишься очень скоро, если утишишь себя.

Оля твоя

Я ночи не спала — мучалась, с 24-го июля. Не о личном. Ужасно, это наше расстояние.

Как мне послать тебе бумаги? У меня есть еще.

Не прислали все-таки мне выписанные журналы с твоим и И. A.! 451 Не найти.

Христос с тобой!

Молись, Ванёк. Молиться вместе давай! Не надо этой «дрожи», — я ее знаю. Не будет и госпиталя. Но, Ванёк, если в хорошей клинике, то м. б. тебе покойней было бы для болей? Почему ты клиники боишься? Я же тоже была! Режим тебе, друг мой, нужен! Подумай!

Ваня, читал ли ты «Mein Kampf»? Гитлера?452 Обязательно прочти — это же важнейшая книга. Это необходимо знать.

Пиши лучше на меня и заказные письма. Арнольд все равно их видит, и это «для Оли». — Он читает по-русски. У нас здесь каждый может получать заказные — лишь бы расписка!

189

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

20. VIII.42 3–30

Только что твои письма, 14 и 14–15 авг.

Ольгунка, безумица, что ты с собой опять выделываешь?! Бедная моя детка, я плакать хочу, от боли за тебя, от жалости, от бессильной любви к тебе, от счастья, что ты моя-любимка, от твоего ослепления, — ведь сжигаешь себя дикими мыслями… хоть для меня-то пожалей себя, выкинь из переполненного — да, да! — сердца эти колючки, тобой же втиснутые! Или ты это от избытка моей — безумной! — любви к тебе?.. Знаешь… «мышь сыта — так и мука горька»! Ты, прямо, бешеная какая-то… такой и самому Достоевскому не снилось. Да что ты наворачиваешь пугал?! Я только руками развожу, не могу