VIP-персон, как Гейтс, Хиллари и члены Объединенного комитета начальников штабов, аудитория почти полностью состояла из кадетов. Они были одеты в форму: серые туники с черной отделкой поверх белых воротничков. Значительное число чернокожих, латиноамериканцев, американцев азиатского происхождения и женщин в их рядах служило ярким свидетельством перемен, произошедших с тех пор, как школа выпустила свой первый класс в 1805 году. Когда я вышел на сцену под звуки оркестра, исполнявшего церемониальные взмахи, кадеты встали в унисон и зааплодировали; глядя на их лица — такие серьезные и полные сияния юности, такие уверенные в своей судьбе и стремящиеся защищать свою страну — я почувствовал, как мое сердце раздувается от почти отцовской гордости. Я просто молился, чтобы я и те, кто ими командовал, были достойны их доверия.

Через девять дней после этого я прилетел в Осло, чтобы получить Нобелевскую премию мира. Образ этих молодых курсантов тяготил меня. Вместо того чтобы игнорировать противоречие между получением премии мира и расширением войны, я решил сделать его центральным элементом своей речи. С помощью Бена Родса и Саманты Пауэр я написал первый проект, опираясь на труды таких мыслителей, как Рейнхольд Нибур и Ганди, чтобы выстроить свою аргументацию: война одновременно ужасна и иногда необходима; примирение этих, казалось бы, противоречивых идей требует от сообщества наций выработки более высоких стандартов как для оправдания, так и для ведения войны; и что для предотвращения войны необходим справедливый мир, основанный на общей приверженности политической свободе, уважении прав человека и конкретных стратегиях расширения экономических возможностей по всему миру. Я закончил писать речь глубокой ночью на борту самолета Air Force One, когда Мишель спала в нашем салоне, а мои усталые глаза то и дело отрывались от страницы при виде призрачной луны над Атлантикой.

Как и все в Норвегии, Нобелевская церемония, проходившая в ярко освещенном зале на несколько сотен человек, была разумно строгой: было прекрасное выступление молодой джазовой исполнительницы Эсперансы Сполдинг, вступление главы Нобелевского комитета, а затем мое выступление, и все это уложилось примерно в девяносто минут. Сама речь была хорошо принята, даже некоторыми консервативными комментаторами, которые отметили мою готовность напомнить европейской аудитории о жертвах, принесенных американскими войсками в обеспечение десятилетий мира. В тот вечер Нобелевский комитет устроил ужин в мою честь, где я сидел рядом с королем Норвегии, любезным пожилым человеком, который рассказал мне о плавании по фьордам его страны. Моя сестра Майя, а также такие друзья, как Марти и Анита, прилетели, чтобы присоединиться к нам, и все выглядели очень изысканно, потягивая шампанское и жуя лося на гриле, а затем танцуя под удивительно хороший свинговый оркестр.

Но больше всего мне запомнилась сцена, которая произошла перед ужином в отеле. Мы с Мишель только закончили одеваться, когда Марвин постучал в дверь и попросил нас выглянуть в окно нашего четвертого этажа. Откинув шторы, мы увидели, что в ранних сумерках на узкой улице внизу собралось несколько тысяч человек. Каждый держал в руках одну зажженную свечу — традиционный городской способ выразить свою признательность лауреату премии мира того года. Это было волшебное зрелище, как будто с неба спустились звезды; и когда мы с Мишель наклонились, чтобы помахать рукой, ночной воздух бодрил наши щеки, толпа бурно аплодировала, я не мог не думать о ежедневных боях, которые продолжаются в Ираке и Афганистане, обо всей жестокости, страданиях и несправедливости, с которыми моя администрация едва начала бороться. Мысль о том, что я или любой другой человек может навести порядок в таком хаосе, казалась смехотворной; на каком-то уровне толпы внизу ликовали иллюзии. И все же в мерцании этих свечей я увидел нечто иное. Я увидел выражение духа миллионов людей по всему миру: американского солдата, стоящего на посту в Кандагаре, мать в Иране, обучающую свою дочь чтению, российского борца за демократию, набирающегося мужества для предстоящей демонстрации — всех тех, кто отказался от мысли, что жизнь может быть лучше, и что независимо от рисков и трудностей, они должны сыграть свою роль.

Что бы вы ни делали, этого будет недостаточно, — услышал я их голоса.

Все равно попробуйте.

ГЛАВА 19

Начинаю президентство, я обещал американцам иную внешнюю политику, чем та, которую мы проводили после 11 сентября. Ирак и Афганистан стали суровыми уроками того, как быстро сужаются возможности президента после начала войны. Я был полон решимости изменить определенный образ мышления, охвативший не только администрацию Буша, но и большую часть Вашингтона — образ мышления, который видел угрозы за каждым углом, испытывал извращенную гордость за односторонние действия и считал военные действия почти обычным средством решения внешнеполитических проблем. В нашем взаимодействии с другими странами мы стали упрямыми и недальновидными, неспособными к тяжелой, медленной работе по созданию коалиций и достижению консенсуса. Мы закрылись от других точек зрения. Я считал, что безопасность Америки зависит от укрепления наших союзов и международных институтов. Я рассматривал военные действия как инструмент последнего, а не первого средства.

Мы должны были управлять войнами, в которых участвовали. Но я также хотел проверить на практике эту более широкую веру в дипломатию.

Это началось с изменения тона. С самого начала моей администрации мы следили за тем, чтобы в каждом внешнеполитическом заявлении, исходящем из Белого дома, подчеркивалась важность международного сотрудничества и намерение Америки взаимодействовать с другими странами, большими и малыми, на основе взаимных интересов и уважения. Мы искали небольшие, но символические способы изменить политику — например, увеличить бюджет Государственного департамента на международные дела или избавить Соединенные Штаты от задолженности по взносам в ООН после нескольких лет, в течение которых администрация Буша и контролируемый республиканцами Конгресс задерживали определенные платежи.

В соответствии с поговоркой о том, что 80 процентов успеха — это вопрос явки, мы также стремились посетить те части света, которые были обделены вниманием администрации Буша, с ее всепоглощающим вниманием к терроризму и Ближнему Востоку. Хиллари, в частности, в тот первый год была вихрем, перепрыгивая с континента на континент так же упорно, как когда-то она вела президентскую кампанию. Видя, какой восторг вызывали ее визиты в зарубежных столицах, я чувствовал, что мое решение назначить ее главным дипломатом Америки оправдалось. Дело было не только в том, что мировые лидеры относились к ней как к равной. Куда бы