вошли пять постоянных членов Совета Безопасности (США, Великобритания, Франция, Россия и Китай) плюс Германия — для встреч с иранскими официальными лицами в надежде заставить режим вернуться к соблюдению Договора о нераспространении ядерного оружия.

Проблема заключалась в том, что существующие санкции были слишком слабыми, чтобы оказать значительное влияние. Даже такие союзники США, как Германия, продолжали вести здоровый бизнес с Ираном, и почти все покупали его нефть. Администрация Буша в одностороннем порядке ввела дополнительные американские санкции, но они были в основном символическими, поскольку американским компаниям было запрещено вести бизнес с Ираном с 1995 года. При высоких ценах на нефть и растущей экономике Иран был более чем доволен, тем, что "пятерка+1" регулярно проводила переговоры, которые не дали ничего, кроме обязательства продолжать переговоры.

Чтобы привлечь внимание Ирана, нам пришлось бы убедить другие страны затянуть тиски. А это означало получить поддержку от пары мощных исторических противников, которые принципиально не любят санкции, имеют дружественные дипломатические и торговые отношения с Ираном и не доверяют намерениям США почти так же, как Тегеран.

В 1960-70-е годы, я был достаточно взрослым, чтобы помнить холодную войну как определяющую реальность международных отношений, силу, которая расколола Европу на две части, разжигала гонку ядерных вооружений и порождала опосредованные войны по всему миру. Она сформировала мое детское воображение: В школьных учебниках, газетах, шпионских романах и фильмах Советский Союз был страшным противником в борьбе между свободой и тиранией.

Я также принадлежал к поколению после Вьетнама, которое научилось подвергать сомнению собственное правительство и увидело, как — от роста маккартизма до поддержки режима апартеида в Южной Африке — мышление холодной войны часто приводило Америку к предательству своих идеалов. Это осознание не помешало мне поверить в то, что мы должны сдерживать распространение марксистского тоталитаризма. Но это заставило меня настороженно отнестись к представлению о том, что добро живет только на нашей стороне, а зло — на их, или что народ, породивший Толстого и Чайковского, по своей природе отличается от нас. Вместо этого зло советской системы показалось мне разновидностью более широкой человеческой трагедии: как абстрактные теории и жесткая ортодоксальность могут превратиться в репрессии. Как легко мы оправдываем моральный компромисс и отказываемся от своих свобод. Как власть может развращать, страх — усугублять, а язык — унижать. Я думал, что все это не относится только к Советам или коммунистам; это относится ко всем нам. Отважная борьба диссидентов за "железным занавесом" ощущалась как нечто единое с более масштабной борьбой за человеческое достоинство, происходящей в других странах мира — в том числе и в Америке.

Когда в середине 1980-х годов Михаил Горбачев занял пост генерального секретаря Коммунистической партии и начал осторожную либерализацию, известную как перестройка и гласность, я внимательно изучал происходящее, размышляя, не стало ли это сигналом к наступлению новой эры. И когда всего несколько лет спустя Берлинская стена пала, а демократические активисты внутри России привели к власти Бориса Ельцина, сместив старый коммунистический порядок и распустив Советский Союз, я счел это не просто победой Запада, а свидетельством силы мобилизованных граждан и предупреждением для деспотов во всем мире. Если потрясения, охватившие Россию в 1990-е годы — экономический крах, ничем не сдерживаемая коррупция, правый популизм, теневые олигархи — заставили меня задуматься, тем не менее, я не терял надежды, что после неизбежно трудного перехода к свободным рынкам и представительному правительству появится более справедливая, процветающая и свободная Россия.

К тому времени, когда я стал президентом, я в основном излечился от этого оптимизма. Правда, преемник Ельцина, Владимир Путин, пришедший к власти в 1999 году, заявлял, что не заинтересован в возвращении к марксизму-ленинизму ("ошибка", как он однажды назвал его). Он успешно стабилизировал экономику страны, во многом благодаря огромному росту доходов, вызванному ростом цен на нефть. Выборы теперь проводились в соответствии с российской конституцией, капиталисты были повсюду, простые россияне могли ездить за границу, а борцам за демократию, таким как шахматный мастер Гарри Каспаров, критика правительства не грозила немедленной отправкой в ГУЛАГ.

И все же с каждым годом пребывания Путина у власти новая Россия все больше походила на старую. Стало ясно, что рыночная экономика и периодические выборы могут идти рука об руку с "мягким авторитаризмом", который постоянно концентрировал власть в руках Путина и сокращал пространство для значимого инакомыслия. Олигархи, сотрудничавшие с Путиным, стали одними из самых богатых людей в мире. Те, кто порвал с Путиным, стали объектами различных уголовных преследований и лишились своих активов, а Каспаров в итоге провел несколько дней в тюрьме за руководство антипутинским маршем. Приспешники Путина получили контроль над основными СМИ страны, а на остальных было оказано давление, чтобы они обеспечили ему такое же дружественное освещение, какое государственные СМИ когда-то обеспечивали коммунистическим правителям. Независимые журналисты и общественные лидеры оказались под наблюдением ФСБ (современного воплощения КГБ), а в некоторых случаях были убиты.

Более того, власть Путина не основывалась на простом принуждении. Он был по-настоящему популярен (его рейтинг одобрения на родине редко опускался ниже 60 процентов). Эта популярность коренилась в старомодном национализме — обещании вернуть России-матушке былую славу, снять чувство разрухи и унижения, которое многие россияне испытывали на протяжении двух предыдущих десятилетий.

Путин смог реализовать это видение, потому что он сам пережил эти потрясения. Родившись в семье без связей и привилегий, он методично поднимался по советской лестнице — служба в Красной Армии, изучение права в Ленинградском государственном университете, карьера в КГБ. После многих лет верной и эффективной службы государству он добился скромного положения и респектабельности, но увидел, как система, которой он посвятил свою жизнь, рухнула в одночасье после падения Берлинской стены в 1989 году. (В то время он служил в КГБ в Дрездене, Восточная Германия, и, по сообщениям, провел следующие несколько дней, пытаясь уничтожить документы и стоя на страже от возможных мародеров). Он быстро переключился на формирующуюся постсоветскую реальность, связав себя с демократическим реформатором Анатолием Собчаком, наставником с юридического факультета, который стал мэром Санкт-Петербурга. Перейдя в национальную политику, Путин с головокружительной скоростью продвигался по служебной лестнице ельцинской администрации, используя свою власть на различных постах, включая пост директора ФСБ для того, чтобы находить союзников, оказывать услуги, собирать секреты и обходить соперников. Ельцин назначил Путина премьер-министром в августе 1999 года, а спустя четыре месяца, одержимый коррупционными скандалами, плохим здоровьем, легендарной проблемой пьянства и катастрофической экономической бесхозяйственностью, удивил всех, освободив свой пост. Это сделало Путина, которому тогда было сорок семь лет, исполняющим