Предмет поисков и исследований – не истина, что бы ни твердили нам об этом церковь или светская наука. «Цель исследования – достичь согласия между людьми в том, что следует делать. Все области культуры – лишь части единого стремления сделать жизнь лучше». Просвещение ступило на ложный путь, когда заменило идею божественного провидения идеей «квазибожественного» жизненного принципа, именуемого «разумом». Разум предполагает выбор, а выбор – это неизбежно компромисс между различными благами, а вовсе не между абсолютным добром и абсолютным злом; то же относится и к моральной борьбе. Так же и борьба за существование – не Божий суд (ибо бога нет), но и не суд разума над глупостью. Стоит надеяться, что рано или поздно род человеческий сольется в единое сообщество – но это будет эволюционное достижение с соответствующими последствиями. Мы любим поговорить о своей ответственности перед истиной или разумом; однако стоит говорить лишь об ответственности перед собратьями-людьми.

Рорти полагал, что существует – или, по крайней мере должна существовать, – парадигма сдвига от метафизики к тому, что он именовал «смиренномыслием». Если метафизика построена на идее существования чего-то нечеловеческого, к чему должен тянуться человек, чего-то великого, всеохватывающего, составляющего величайший возможный контекст для всякого дискурса – «смиренномыслие» сознает свои ограничения и стремится всего-навсего «к небольшим и скромным переменам», к пошаговым изменениям, а не интеллектуальным революциям. Вместо того чтобы заявлять, что их идеи исходят из чего-то великого и глубокого, «сторонники смиренномыслия» «выдвигают свои идеи как предположения, быть может, полезные для тех или иных практических целей».

Религию Рорти рассматривал как «набор привычных действий»: из этого вытекает, что любую религию стоит оценивать в первую очередь по тому, насколько действия ее последователей противоречат потребностям всех остальных, – важно это, а не то, насколько она истинна. «Нашу обязанность быть последовательными аннулирует обязанность принимать во внимание сомнения и возражения других, не разделяющих нашей веры». Истина – не абсолют, а, скорее, «то, во что для нас лучше верить». Верующий вправе верить лишь постольку, поскольку его вера не входит в противоречие с интеллектуальной ответственностью. Необходимость для верующих защищать и оправдывать свою веру возникает лишь тогда, когда их «привычные действия» начинают вмешиваться в чужую жизнь и мешать окружающим. Это означает, что религия неизбежно должна уйти из публичной сферы. Если личные отношения с богом не сопровождаются притязаниями на знание божественной воли, противоречий между религией и утилитарной этикой не будет. Однако существует и обязанность ничего не принимать на веру без доказательств: «Вера, принятая без доказательств, – краденое удовольствие».[851]

Иными словами, верующий не может утверждать свое право верить как часть права на личную жизнь, поскольку вера – по определению дело общественное: «Здесь все, кто говорит на одном языке, – в одной лодке». Каждый из нас, считает Рорти, обязан не принимать на веру то, в чем не сможет убедить остальных. «Быть разумным значит подчинять свои убеждения – все свои убеждения – суду ближних». Иные, не-когнитивные состояния психики – например, желания или надежды – можно принимать без свидетельств, но веру – нельзя.

Если наука дает нам возможность предсказывать и контролировать события, то религия предлагает надежду на нечто большее – нечто такое, ради чего стоит жить (слова Рорти). «Спрашивать, какой из этих двух взглядов на вселенную истинен, так же бессмысленно, как и выяснять, кто вернее судит о столе, физик элементарных частиц или плотник. Оба правы, пока не мешают друг другу». Более того, люди вправе иметь убеждения – так же, как вправе влюбляться, жениться по любви или продолжать любить, несмотря на печали и разочарования.

Научный реализм и религиозный фундаментализм, утверждает Рорти – плоды одной «жажды», попытки убедить людей, что перед ними стоит долг развивать то, что Бернард Уильямс называл «концепцией абсолютной реальности». Однако, продолжает Рорти, и научный реализм, и религиозный фундаментализм – всего лишь «частные проекты, отбившиеся от рук», превратившиеся в попытки сделать свой личный путь поиска смысла жизни обязательным для широкой публики.

Таким образом, современной прагматической философии необходимо четко проводить границу между верой и убеждением. Рорти пишет, что, например, последователи Тиллиха ратуют не за какое-то конкретное учение или символ веры, не следуют какому-то определенному кодексу «привычных действий», но, скорее, «привносят в человеческую жизнь то различие, что определяется присутствием или отсутствием любви». (Это напоминает нам об «ином состоянии» Роберта Музиля.) Религию Тиллиха он сравнивает с влюбленностью в кого-то, кого никто больше не любит. «Не станем же мы смеяться над матерью, любящей сына-психопата. По тем же причинам и [Уильям] Джемс говорил: не стоит смеяться над теми, кто считает, что “чем ближе к вечности, тем лучше”».[852]

В заключение Рорти говорит о тех возможностях, которые открывает «вера» для нравственного бытия людей в будущем. «Это взаимопроникновение и смешение веры, надежды и любви я бы назвал “романтизмом”». Важна наша уверенность в том, что некоторые (или все) смертные люди могут стать чем-то намного большим, чем они есть: важна уверенность, настойчивость, «способность испытывать всепоглощающее чувство надежды, любви и т. д.». Определяющая черта этого «всепоглощающего чувства» – что оно «уносит нас за пределы аргументации и повседневного языка. А значит, и за пределы того, что может вообразить себе наш век». В какой-то момент нашей истории, утверждает он, «быть религиозным» и «иметь богатое воображение» означало одно и то же. Но времена изменились. Людям удается (хоть и гораздо медленнее, чем хотелось бы) менять свою жизнь и мир к лучшему – и благодарить за это следует иные, нерелигиозные источники вдохновения.

В конечном счете, замечает Рорти, наследницей умирающей религии становится не наука, а демократия (хотя и сама организация современной науки представляет собой форму демократии). «Демократические системы населены людьми, имеющими самые разные представления о смысле и цели жизни, о пути к личному совершенству». Здесь Рорти возвращается к своему любимому «герою», Джону Дьюи. «В основе мысли Дьюи лежит твердое убеждение в том, что ни Воля Божья, ни Природа Вещей, ни Нравственный Закон не вправе оспорить решение, свободно, по общему согласию, принятое членами демократического сообщества».

По мнению Рорти, идея коммуникативного разума Хабермаса – мысль, что разум рождается из общения между людьми и сам не является чем-то «раз навсегда заданным», а скорее подобен диалогу, – справедливо побуждает нас смотреть не в небеса, в поисках «безусловного авторитета», а вокруг себя, на людей рядом с нами. Как только мы отводим глаза от неба и начинаем замечать людей вокруг нас, в поле нашего зрения входит и многое другое – например, прогресс. Прогресс, по определению Рорти, означает, в сущности, вот что: мысль, нелепая для одного поколения, становится общим местом для следующего. В любом случае «очиститься» или достичь совершенства нам не удастся никогда – в лучшем случае мы можем лишь чуть-чуть подлатать себя и друг друга. А это, в свою очередь, подрывает идею искупления и искупительной истины, необходимости все уложить в один-единственный контекст, подчинить единственной истинной реальности. Ибо единственной истинной реальности попросту нет: как говорил еще Гарольд Блум, прочтя множество великих книг, понимаешь, что на свете существует бесчисленное множество точек зрения, и все они более или менее равно обоснованны.[853]