В противовес им в современной работе святой Франциск был бы изображен стоящим как можно выше, в сандалиях, презрительным, обвиняющим, величественным жестом показывающим магам на дверь. Ничего подобного, говорит Джотто. Его святой Франциск – весьма заурядный человек, весь его вид, даже выражение лица говорит о разочаровании; я не понимаю жеста, которым он указывает на лоб; может быть, он хочет сказать: «Жизнью и головой моей ручаюсь в правде этого». Сопровождающий его монах, стоящий у него за спиной, поражен ужасом, но последует за своим господином. Смуглые мавры, прислуживающие магам, не выказывают волнения, они, по обыкновению, поправляют шлейфы своих господ, желая помочь им сохранить хотя бы внешнее достоинство в поражении.

59. Наконец, перейдем к самому султану. В современном произведении его, без сомнения, изобразили бы пристально смотрящим на святого Франциска, с поднятыми от изумления бровями или грозно взирающим на своих магов, которые сгибаются в три погибели под этим взглядом. Ничего этого нет у Джотто. Настоящий джентльмен и король, его султан с полным самообладанием смотрит на магов; он – самый благородный персонаж среди всех присутствующих, хотя и неверующий; он здесь истинный герой – гораздо в большей степени, чем сам святой Франциск. Ясно, что именно в султане Джотто видел главное действующее лицо этой сцены христианского подвижничества.

Его взгляд на язычников совершенно расходился с тем, который до сих пор проповедуется на митингах в Эксетер-Холле[170]. Он не распространяется об их невежестве, о черном цвете их кожи или их наготе. Он совсем не убежден, что во флорентийском Айлингтоне или Пентонвилле[171] живут люди, стоящие во всех отношениях выше восточных властителей, а также не считает всякую другую религию, кроме своей собственной, поклонением чурбанам. Пускай народы, которые действительно молятся чурбанам – в Персии ли или в Пентонвилле, – вволю предаются этому занятию, думает Джотто, но для тех, кто молится Богу и следует небесным законам, написанным в их сердцах, кто воспевает Его звезды, видимые им, взойдет более близкая звезда, откроется высший Бог.

Итак, султан Джотто – представитель благороднейшей религии и законов среди тех стран, где не исповедуют слова Христа. Джотто не пришлось колебаться в выборе народа и правителя; страна трех волхвов была уже возвещена Вифлеемским чудом; религия и нравственность Зороастра были чистейшими и древнейшими по духу во всем языческом мире. По этой же причине и Данте в девятнадцатой и двадцатой песнях своего «Рая», дойдя до окончательного толкования закона человеческого и божественного правосудия по отношению к Евангелию Христа, изобразил самое порабощенное и низкое состояние человечества в прозелитах святого Филиппа («Они родят презренье в эфиопе»), а для изображения благороднейшего вида язычества он, как и Джотто, избрал персов: «Что скажут персы вашим королям, / Когда листы раскроются для взора, / Где полностью записан весь их срам?» То же встречаем мы и у Мильтона: «Гарцуя пред султанским троном, цвет / Языческого рыцарства на бой / Смертельный вызывали горделиво»[172].

60. А теперь пора посмотреть на святого Людовика Джотто, который представляет собой типичный образец христианского короля.

Полагаю, что вы не увидели бы всего этого, если бы я нарочно не завлек вас сюда. И без того темное помещение еще больше затемнено современным витражом, а указаний в путеводителе Мюррея: «Четыре образа святых значительно реставрированы и переписаны» – и невозмутимых слов Кроу: «Святой Людовик весь написан заново» – достаточно, чтобы со спокойной совестью пройти мимо.

Я остался последним человеком в наше время, кто называет любую реставрацию разумной, какой бы она ни была. Это наиболее ужасная и безрассудная из всех маний разрушения. Но тем не менее бедный ученый должен приложить весь свой разум и все знание, чтобы восстановить то немногое, что осталось, и, во всяком случае, тот факт, что великое произведение реставрировано, еще недостаточная причина проходить мимо, не пытаясь даже познакомиться с законами его создания, которые для обыкновенного зрителя выступают гораздо явственнее при добросовестной реставрации, чем в поблекшем произведении. Правда, когда в путеводителе Мюррея говорится, что такое-то здание «великолепно реставрировано», вам остается смириться и в безнадежном отчаянии махнуть на него рукой, ибо это означает, что вся старая скульптура уничтожена и заменена современными вульгарными копиями. Но часто реставрированная картина или фреска может оказаться для вас полезнее подлинной, и если это ценное произведение искусства, то его, по всей вероятности, пощадили во многих местах, в других же – бережно подправили, и оно все еще чудесным образом красноречиво заявляет о себе, как, например, «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, сквозь все фазы воспроизведения[173].