ливров ренты каждый, мы отдали все в руки отца семейства и предоставили ему вместе с Амедеем распоряжаться нашими общими деньгами. Таким образом, прекрасное имение Пюи-Вердон не было разрушено. Другие дома проданы, но этот остался нетронутым. Замок, полный воспоминаний об Олимпии, стал для нас святыней, так же как и парк, где под ивами у водопада находится ее могила. Содержать это обширное владение стоит довольно дорого, хотя число слуг и сокращено. Но если бы мы разъехались, каждый из нас потратил бы на свое устройство вдвое больше, чем требуется для сохранения общего гнезда. Поверь, друг мой, что переход от богатства к обыкновенному достатку, принудив нас к экономии и бережливости, был большим благом для моей жены, а следовательно, и для меня. Исчезли английские лошади — прекратились и бешеные скачки; зато теперь Эвелина не знает нервных припадков. Туалеты уже не насчитываются дюжинами — и теперь нельзя позволить себе в порыве гнева изорвать платье. У нас уже нет в Париже ни богатого дома, ни ложи в театре, ни роскошных экипажей; таким образом, уже нельзя демонстрировать свое искусство наездницы в Булонском лесу и свои бриллианты в Опере. Все, чего я боялся, от чего у меня мурашки бегали по спине в тот день, когда я, очень влюбленный, но нисколько не уверенный в будущем, вступал в этот брак, все рассеялось, как дурной сон. Теперь я радуюсь и даже немного горжусь, что мой труд прибавляет к достатку, который мне принесла жена, кое-какую роскошь, которой без меня она бы не имела. Да, все у нас очень хорошо, и я чувствую гордость при мысли, что воспитываю девочку, которая не будет богатой наследницей и которой не придется ломать себе руки и ноги, чтобы завоевать бедного мужа.

— Да, все хорошо! Но ты ничего не сказал мне о Натали. — И Флавьен внимательно посмотрел на Тьерре, ожидая его ответа с беспокойством и нетерпением.

— Бедная Натали! Да простит ей бог, как мы все были вынуждены ее простить. Да, она заставила нас простить ее, друг мой! Было ли то искреннее раскаяние, было ли то возвращение к правде и разуму… а в конце концов одно не бывает без другого, — она искупила свои проступки, насколько могла. Она ухаживала за Олимпией до последнего дня с самоотверженностью, в которой было столько усердия, смирения и упорства, что это походило на одержимость. Не знаю, сколько ночей она провела у ее изголовья. Она была неутомима! Эта странная девушка сделана из железа или из бронзы и способна как на зло, так и на добро. Пусть ей не хватает доброты, но у нее есть воля, и когда логика ума приводит ее к сознанию долга, она напоминает аскетов прежних времен, которые не чувствовали ни голода, ни бессонницы. После смерти Олимпии, видя отчаяние своего отца, она сама впала в глубокое отчаяние. Быть может, она обольщала свою гордость, на этот раз уместную, надеждой возместить ему своими заботами его непоправимую утрату. Дютертр вел себя с ней великолепно. Ни слова, ни взгляда, ни вздоха упрека; но за весь год ни одна улыбка надежды не осветила его лица. Бедная Натали, вероятно, не предвидела (только нежные сердца догадываются об этом), что бывают неизлечимые страдания и вечные сожаления. Она в самом деле не понимала, какое зло причиняет. Увидев, как сразу побелели волосы отца, какие разрушения произвели несколько месяцев в этом могучем и здоровом человеке, наложив на него печать преждевременной старости, она так испугалась, что в свою очередь тяжело заболела. У нее были приступы лихорадки, и во время ее бреда нам показалось, что к угрызениям совести у нее примешалась неутоленная и безнадежная страсть, более благородная, нежели тщеславное желание блистать, более нежная, чем высокомерная гордость; но назвать тебе, Флавьен, имя, которое сорвалось с ее уст, я не могу. Тайну, которую нам выдал бред, мы не можем открыть никому.

— Ну, так я ее знаю, — сказал Флавьен, видимо, тронутый. — Это было мое имя.

— Господи, откуда ты знаешь?

— Не будем пока об этом говорить! Продолжай. Мне очень важно услышать подробности из твоих уст.

— Хорошо, я кончаю! Когда Натали оправилась от лихорадки, она стала чахнуть, и это нас испугало. Отец умолил ее поехать за границу, чтобы развлечься, и поручил Натали своей сестре, мадемуазель Элизе Дютертр, которая повезла ее в Италию. Она провела там шесть месяцев и вернулась выздоровевшая, очень красивая, но по-прежнему печальная и мрачная. Впрочем, с нами она ведет себя прекрасно. Она полна внимания и заботы к каждому, полна бескорыстия и благородства во всех своих поступках. По тому, как она торопится принять участие во всех добрых делах, которые предлагает отец, как много и охотно жертвует на эти дела, как предается религиозным размышлениям, не показывая этого; даже по тому, как развился ее талант, озаренный порывами патетического вдохновения, который она теперь не демонстрирует и не скрывает, — по всему этому видно, что она не только решила искупить все, но и сумела победить демона, который в ней гнездился. Я не могу сказать тебе о ней, как об Эвелине: «она добра», но могу сказать: «в ней есть величие». Сам понимаешь, нельзя быть дочерью такого человека, как Дютертр, и не унаследовать от него если не все его добродетели, как Каролина, то хотя бы какую-то одну черту — очарование, как Эвелина, или твердость, как Натали. Но как ты меня слушаешь, Флавьен!.. Что такое ты готовишься мне сказать? Ну, не заставляй меня изнемогать от любопытства!

— Тьерре, значит, Натали так и не сказала вам, что я встретил ее в Италии в прошлом году?

— Нет.

— Так вот! Я был в Риме, в Неаполе, во Франции, в Венеции в то же время, что и она, и мы много виделись в эти четыре месяца.

— Значит, ты следовал за ней? — спросил изумленный Тьерре.

— Да; сначала для того, чтобы мучить ее, наказывать, мстить, потому что мне она тоже причинила немало зла. А потом… Но не будем забегать вперед. Когда ты написал мне о болезни госпожи Дютертр, об обстоятельствах ее смерти, об отчаянии ее мужа и горе семьи, я прекрасно понял, хоть и старался отогнать эту мысль, что первопричиной этого ужасного несчастья был я. Да, это мой нелепый восторг перед этой женщиной, мое безумное признание а письме к тебе, моя самонадеянность, которую я проявил, поверив, что она оказывает мне тайные знаки внимания, и приняв ее болезненный вид и физическое изнеможение за признаки женской слабости, довели