еще больше, чем отец, если это возможно. Она любила меня так, как никогда не полюбит никто из вас. Она была моей сестрой, потому что она была молода и простодушна; она была моей матерью, потому что была взрослой и мудрой. Но она была и моей дочерью, потому что она была слаба телом, несмотря на все свое мужество, и я заботилась о ней, как о маленьком ребенке. Она была для меня всем — подругой, родным человеком, образцом во всем. Было ли еще на свете существо столь же прекрасное, доброе и любящее, как она? Я не только была счастлива, что я ее любимая дочь, я этим гордилась, я этим тешила свое тщеславие! А теперь чем мне гордиться? Кому я буду необходима? Видишь. Амедей, я весела, я очень весела! У меня все основания для веселья!

Впервые в жизни Каролина говорила так долго и с таким жаром. Амедей внезапно почувствовал, что у этой доброй девочки нежное сердце, соединенное с высокой душой, и твердый характер. Он прижал ее к груди, и он и заплакали вместе. Он плакал впервые после смерти Олимпии, и с этих пор он уже глядел на Каролину другими глазами. В самом деле, именно она превосходила всех восторженностью и бескорыстием своей любви к умершей. Она жила только ею, она еще не понимала, что сможет жить для кого-нибудь другого.

Заключение

Через два года после смерти Олимпии Тьерре сидел один в гостиной канониссы. Он берег Мон-Ревеш как святыню и каждую неделю приезжал сюда из Пюи-Вердона, где жил постоянно, чтобы обойти его комнаты и предаться размышлениям в старой гостиной. Здесь сохранялся его рабочий стол. Поздоровавшись с бедным полупарализованным Жерве, который потерял жену и проводил дни, сидя в старом кожаном кресле в углу двора, пожав руку Форже, нынешнего сторожа замка, чьи обязанности сводились к тому, чтобы перетаскивать из угла в угол старого паралитика и чистить щеткой старый фрак, который Тьерре ему оставил, дабы Форже нашел своим щеткам хоть какое-нибудь применение; подвязав плющ и мальвы, сломанные бурей, Тьерре на часок устраивался в гостиной, где вспоминал роман своей жизни и сочинял стихи для жены. В каждый свой приезд сюда он писал несколько строф поэмы, посвященной первым дням их любви; он собирался, когда поэма будет закончена, преподнести ее Эвелине.

Стояло лето; было жарко даже в замке Мон-Ревеш, Торжественный покой окружавших лесов нарушался только пронзительными криками гнездившихся в башне стрижей, которые на лету оспаривали друг у друга добычу, предназначенную для птенцов. Попугай и паралитик, разомлевшие под благодетельными лучами солнца, сидели рядом во дворе и хранили унылое молчание. Одна из великолепных собак Эвелины, отныне соблаговолившая разделить свою привязанность между нею и ее мужем и сопровождала Тьерре в его поездках в Мон-Ревеш, лежала на ступеньках гостиной, у открытой двери. Вдруг собака насторожила уши, заворчала, залаяла, и через минуту у массивных ворот Мон-Ревеша раздался звонок. Форже пошел открывать, а Тьерре, которому манера дергать колокольчик смутно напомнила прошлое, невольно поднялся, чтобы поглядеть в окно. Во двор вошел Флавьен. Тьерре бросился ему навстречу:

— Какое неожиданное счастье! Ты ли это? За два года ни слова, ни привета! Я уж боялся, не умер ли ты во время своих долгих странствий! Сейчас ты едешь из Италии, не так ли? Приехал повидать меня? Пробудешь тут со мной несколько дней?

— Не совсем с тобой, — сказал Флавьен, дружески обнимая его, — я ведь не имею права появиться в Пюи-Вердоне, чтобы приветствовать твою жену; но я остановлюсь здесь, где надеюсь иногда видеть тебя, а может быть, и ее, потому что в округе мне сказали, что она иногда сюда приезжает.

— Она приедет сегодня же! — вскричал Тьерре. — Эвелина считает тебя своим братом; она никогда не забудет, каким преданным и скромным ты показал себя в тех несчастных обстоятельствах…

— Не будем об этом говорить, — сказал Флавьен.

— Ну, хорошо, не будем об этом говорить, но я всегда об этом думаю, потому что с того дня началось для меня счастье, которое было бы безоблачным, если бы небо не отняло у нас нашего ангела-хранителя, нашу избавительницу, ту прекрасную и благородную женщину…

— Не будем говорить об этом! — повторил Флавьен, и тень омрачила его лоб, по-прежнему чистый, немного узкий, за которым скрывалось столько упрямства, искренности и доброты. — Расскажи о себе, — продолжал он.

— Охотно, но прежде всего, так как я хочу, чтобы ты сегодня же увидел мою жену и дочь, я напишу два слова и пошлю Форже в Пюи-Вердон. Мы останемся здесь с тобой до вечера. Форже нас хоть и не слишком хорошо, но накормит.

— Я хотел бы, друг мой, чтобы господин Дютертр не узнал официально о моем приезде. Мое имя должно вызвать у него воспоминания… очень грустные для него… и для меня тоже!

— Будь спокоен! — сказал Тьерре, продолжая писать. — Я прошу Эвелину не говорить о тебе ни слова, а Форже, как ты знаешь, всему на свете предпочитает молчание.

Когда записка была отправлена, Флавьен пожал бесчувственную руку старого Жерве, почесал головку попугая, поблагодарил друга за заботу об обоих стариках и вернулся с ним в гостиную, по-прежнему чистенькую, сохранившуюся без всяких изменений со всеми своими безделушками и маленькими сокровищами давних времен.

— Теперь побеседуем, — сказал он. — Я приехал, чтобы поговорить с тобой о важных вещах, касающихся меня; но я прошу твоего разрешения сначала задать тебе несколько вопросов… Счастлив ли ты, Тьерре, действительно ли ты счастлив в супружестве, несмотря на тяжкое горе, которое, я знаю, ввергло всю семью в траурный мрак, лишь чуть-чуть просветлевший за два года? Скажи мне правду, это для меня очень важно.

— Я понимаю, ты, в свою очередь, подумываешь о женитьбе! Ты хочешь знать, что произошло с человеком, менее всего думавшим о земных благах, строившим самые фантастические планы, который, отчасти, может быть, и не по своей воле, женился на богатой наследнице; словом, ты хочешь знать, неужели твой друг Тьерре, нерешительный, разборчивый и мнительный, предпочитает настоящее своей прошлой жизни. На это я тебе отвечу по чистой совести: да! Как видишь, ты можешь не страшась пойти навстречу опасности.

— Значит, это избалованное и прелестное дитя твоя жена, превратилась…

— Ну, не совсем в тот идеал, которого я иной раз просил у судьбы в своих честолюбивых мечтаниях. Чтобы устроить мне покойную и приятную жизнь, о которой я мечтал в ту осень, нужна была бы женщина вроде Каролины. Но Каролина тогда была еще ребенком, к