— И велика ли сумма?

— Пятьсот рублей.

— Ассигнациями?

— Да нет, ваше сиятельство, серебром.

Бенкендорф присвистнул:

— Аппетит у чиновника хорош. И что же?

— Александр Николаевич распорядился выслать в Вятку без всякого. Но не получилось.

— Как так?

— Да так! Ворота закрыты на железный замок. В дом не пускают.

— Пошли жандармов.

— Посылали. Не пускают. А подписи Львову не дает. И сделка состояться не может.

— Хорошо. Я посоветуюсь с Канкриным.

— Канкрин ничего не совершит. В министерстве его не боятся. Там порядки устанавливают люди невидные.

Бенкендорф взорвался:

— С взяточничеством надо кончать. А уличенного покарать.

— Уличить сложно. Все знают, что Филимонов взяточник и вор, но делится с чиновниками и обложил себя покровителями — вот и стал неприступен. Мордвинов пригласил для беседы столоначальника Сиволобова и пожаловался, а тот оказался заикой или притворой: н-н-н-е-е ул-л-лич-е-ен! Мордвинов разговор прекратил, ибо времени на обмен фразами много уходит и толку, очевидно, никакого не будет.

— Что ж мне — к государю обращаться?

— Придется и к государю. Иначе как? Иначе либералисты в газетах нащелкают, что господин Филимонов стал жертвой облыжного доноса. Газетиру рюмку поставь — чего угодно наклепает.

— Ордынский, ты меня утомил. Делайте что хотите. Перед государем я буду ходатайствовать о высылке. Не понимаю, за что наше Третье отделение не любят? И не очень-то боятся?

— Утверждают, что мы вмешиваемся в личную жизнь обывателей, а к сему он относится с повышенной чувствительностью.

— Кто он?

— Обыватель.

— Ну хорошо, а что-либо политическое? Бороться с взяточниками мы, кажется, не в состоянии, однако с революционистами, коммюнистами и карбонариями можем? Они послабее взяточников и воров. И числом их поменее.

— Несомненно. Пушкин получил несколько писем с посыльным из Сибири. Кажется, от Кюхельбекера одно. Прочие не выяснено от кого.

— И весь карбонаризм? Вы мне наскучили с Пушкиным. Каждый раз что-то случается. Папка с его бумагами все тяжелеет, а исправления что-то нет. То подавай ему библиотеку Вольтера из Эрмитажа, то с жалованьем неустройство. Я каждый раз накладываю резолюцию, что и как отвечать, а вы опять с Пушкиным! Государь позволяет ехать и в Оренбург, и в Казань, и куда угодно в пределах империи. А я сыт по горло! Что еще?

— Не утаивать же мне от вас проделки сего господина? Давеча шествовал по Невскому, затем по набережной прогуливался. Навстречу студенты с криком: наш Пушкин! «Ну ваш, ваш! — отвечает. — Что с того?» — «Извольте прочесть стихи!» — требуют. «Как, здесь?!» — «Именно здесь, именно сейчас, Александр Сергеевич!» — «Извольте-с. Я люблю молодежь!» И давай декламировать. Узким кружком столпились. Что-то насчет осени и убора. Ничего противуправительственного или вообще сомнительного. Наши люди послушали в задних рядах. Восторг неописуемый! Чуть ли не качать вздумали. А он им с едкостью: «Полноте, господа! И у меня и у вас могут быть неприятности». Это самое революционное, что было сказано.

— Можно оставить без внимания. На то он и поэт. Все?!

— Нет, не все! В письмах менее осторожен.

— Выдержку оставь на столе. Вечером ознакомлюсь. По лицу вижу, что собираешься продолжить.

— Собираюсь, ваше сиятельство. Весьма много болтает о Пугачеве. То с одним, то с другим. Пугачев дело не шуточное.

— Это мне известно. Ты в отпуску был, а Пушкин пугачевщину описывал. Припозднился ты малость. Пугачев сейчас никого не волнует.

— Однако говорит без осуждения. Вот в чем вопрос.

— И это мне известно. Что бы вы делали, если бы у вас Пушкина отняли?! О чем бы бумажки писали и за кем бы подглядывали?!

— Отнимут — другой найдется! А что до бумажек и прочего, то ваше сиятельство должно учитывать масштаб-с этого экземпляра человеческой породы. Масштаб-с не ординарный. Величина не в физический рост пошла. Очень суетлив, гибок, неутомим и силен.

Последние слова Ордынского приятно было слышать. Бенкендорф тоже не отличался могучим ростом.

— Больше о Пушкине я ничего не желаю знать. Прощай.

И Бенкендорф отправился в туалетную рядом с маленьким кабинетиком переодеваться. Он сбросил халат, сделал несколько гимнастических упражнений, взял бритву, направил на первоклассном, английской кожи ремне и занялся взбиванием мыльной пены в фарфоровом тазике. Брился с удовольствием, поцокивая языком и не спеша. Потом кликнул Готфрида, послал за горячей водой, а после компресса обтерся холодной. Не пожалел одеколону и тщательно причесался. Волосы редели быстро, и это доставляло беспокойство. Мадемуазель Клотильда, которая строила вчера глазки после спектакля за ужином у актера Сосницкого, пела романс, в котором упоминался пышно-кудрый красавец гусар. Было очень неприятно. Притом Клотильда часто смотрела на голову Бенкендорфа.

В дверь постучались, и вошел Дубельт в сопровождении князя Урусова.

— Извините, — сказал Бенкендорф, — я в négligé. Je prens un bain d’air[75]. Так мне советуют врачи. Если желаете доложить что-либо о Пушкине или о взятках, то я пас! Я только что избавился от Ордынского, и меня ждет государь.

Дубельт усмехнулся: вечные отговорки! Минут через двадцать чтения или беседы теряет интерес и ищет предлог освободиться от присутствующих. Человек, конечно, добрый, отзывчивый и не скупой, но взялся все-таки не за свое дело. Ему в театральных креслах, а лучше в кулисах, с государем на балу или дипломатическом приеме, в Царском, в Аничкове или на охоте где-нибудь в Тюрингском лесу, а то и впереди казачьей лавы — гикнуть и айда на турка или француза! Пожалуй, для атаки староват. В делах полицейских слишком прекраснодушен и не смыслит много. Польскую смуту прошляпил, никого не желал слушать и государя с толку сбивал. Какой из него Фуше или Савари?! Да никакой! Полковник Кельчевский и капитан Алексеев объехали с инспекцией всю Сибирь, составили специальный свод о друзьях 14 декабря, а он дальше первой страницы не двинулся и с отговорками: меня ждет государь, меня ждет государь. Нет, конечно, он человек добрый и щедрый, но не на своем месте.

Многие офицеры корпуса жандармов и служащие III отделения, безусловно, понимали, что шеф не обладал склонностью к сыскной, или, как тогда выражались, наблюдательной полицейской деятельности. Кавалерийское прошлое и неглубоко запрятанная военная косточка, еле прикрытая сдержанностью, которая свойственна государственному чиновнику высокого ранга, подталкивали Бенкендорфа к решительным, а иногда и резким действиям. Мягкая вкрадчивость, дипломатичность, недоверчивость и хитрость, столь необходимые настоящему полицейскому, были чужды бенкендорфовской натуре. Он не умел вести долгой игры, постепенно приближаясь к жертве. Околпачить Бенкендорфа опытному провокатору было легче легкого. С графом Виттом его не сравнить.